— Что такое? Я не понимаю.

— И не стоит тебе понимать, кровинушка бироновская. Это присказка. Самая сказка-то впереди, заба-авная!.. Слушай!

Свернувшись в клубочек на ковре, обхватив кривые ноги длинными, худыми и цепкими руками, уйдя головой в плечи, словно втиснув её в ущелье между своих острых горбов, Нос, глядя как-то незряче перед собою, словно всматриваясь в собственную душу, протяжно заговорил:

— В некоторыем царстве, в неведомом государстве, за тридевять земель, за тридесять морей, за лесами горючими, за горами дремучими был большой-пребольшой сад, в том саду летали по деревам Жар-птицы райские, словно звезды блескучие, а на деревах звенели-позванивали не листья зелёные, а куклы ба-альшущие… Больше тебя. Вот с Прохора-гайдука ростом. На верёвочках висели и все корчились, словно тебе живые, недобитые… Языки высовывают, ногами дрыгают. А из очей — слезинки: кап-кап!.. кап-кап!..

— Как забавно!..

— Вот, вот! Чего забавнее, кровинушка отцовская! Висели тамо и звери лесные также, подрыгивали, приплясывали всеми четырьмя ножками… А по саду да по лесам окрестным бродил тамошний царь — Носорог. Ноги тяжкие, кожа толстенная. Бродит да под ступнями мелкое зверье походя давит, цветочки топчет-крушит. А от тех людей да зверья, што у него на верёвочках пляшут, нет-нет подойдёт да кусочек помягше, поскуснее выглядит и отхватит, жуёт, хряпает всласть: хряп-хряп! Косточки дробит, кровушку подлизывает. Только хруст идёт по лесу…

— Как страшно… как хорошо!..

— Тебе ли не хорошо, красавушка, Биронушка уроженная! Пожди, ещё лучше буде. Да тем-то, ково хряпало чудище, не больно забава показалася. Задумали они иного царя себе выбрать. Пусть ест, да хошь на воле держит, не на привязи, ровно псов. Хоть пример бы малый дал, што убежать можно. И стали судить-рядить: хто бы их от страшилища поизбавить мог? Нихто не берётца. Люди сказывают: «Стрелы, топоры да ножи наши о шкуру ево тупятся, как от стены горох, отскакивают. Толста шкура больно!» Медведь ворчит: «Мне ли с идолом справиться!» Лев сердито рычит: «Покуль я ему ещё загривок проножу алибо прогрызу, он мне рогом из брюха кишки все повыпустит!..» Нихто и не идёт. И поднялася из травы пожелтелой змейка м-махонькая, то-оненька така, ровно тебе изогнутая былиночка. И зашипела она с присвистом! — мастерски подражая движениям и шипению змеи, живее повёл свой рассказ горбун.

— Не смей… Не, делай так, какая страшная змея! — в невольном страхе остановила девочка шута.

— Где? Какая там змея! Это ж я, горбун Носач. Позабавить тебя хочу в остатний разок перед сном нонеча… Скоро, поди, и хватятся тебя, што не спишь. Слушай дале. Вот шипит малая змейка: «Я с ним поуправлюся, с губителем, с лесным обидчиком, с людоедом, с вурдалаком толстопятым, красногубым!» — «Ты? Да как это так? Он чихнёт, тебя на мокро разотрёт… Соплей одной тебя придавит!» — «Ан нет! — перечит всем змейка ползучая. — Спит же он, как и всякая тварь земная. Вот в ту пору я своё дело и сделаю!» И поползла, — снова змеёй завозился шут на ковре. — И выглядела. Как прислонилося чудище к дубу кряковистому да захрапело на целый лес — змея-то шасть на дерево. С веточки на веточку к самому уху чудища, к огромному уху, пообвислому!.. Да тихонько в ушко и вползи! Головой повело только сонное чудище. Сдаётся ему во сне: ветерком это ему ласково так ухо зашевелило. А змейка в ухо самое его — тип! И насмерть ужалила. Распух сразу чудище — втрое толще, чем был. Да тут же и окочурился. Хи-хи-хи! Хороша ли моя сказочка? Мне бубликов вязочка. Тебе хвостик свиночки. Мне молочка полкрыночки. Тебе…

— Молчи! Нехорошая сказка! — вдруг рассердилась девочка, притихшая было перед тем. — Как змея посмела его… царя! Дурацкая сказка. Вот я тебя!

С визгом и фырканьем кошки, убегающей ото пса, уклонился шут от занесённого хлыста и кинулся прочь, едва не столкнувшись с герцогиней, входящей в комнату с чопорно старой курляндской гувернанткой девочки.

— Что с тобой, горбун? — слегка попятилась герцогиня. — А ты вот где, малютка! Тебя ищет фрау Брезвиц. Спать давно пора. Иди, Фильлибхен[4], я поцелую тебя… Ступай.

— Доброй ночи, мамочка! Спокойной ночи, Карлуша, — кинулась она на шею старшему брату, который появился вслед за матерью.

И, мимоходом ещё раз стегнув шута, кинула ему, убегая из комнаты:

— Противная змея! Я тебе завтра припомню твою сказку!

Гувернантка поспешила за девочкой.

— Марихен, пошлите мне фрау Брезвиц, — распорядилась герцогиня, — сейчас герцог придёт. Я тороплюсь раздеться.

И герцогиня, переваливаясь, поплыла к дверям опочивальни.

— «Сам» идёт! Мьяу! — взвизгнул Нос, и его не стало в покое.

Усмехнувшись невольно, мать и сын перешли в опочивальню.

— Карлуша, ты посиди вот, погрейся у огня! Я сейчас! — скрываясь за маленькой дверью, ведущей из опочивальни в уборную, предложила герцогиня.

— Хорошо… с удовольствием. В сенях холодище. Я назябся, когда провожал гостей.

Насвистывая охотничьи сигналы, юноша развалился в кресле у камина и готовился задремать, разморённый теплом и вином, выпитым в течение вечера.

— А ты не видал, Петруша приехал? — раздался голос матери из уборной, где, кроме ванной и туалетного стола, темнело в углу просторное «ночное» кресло, неизбежное во всех знатных домах того времени. — Отец раза два о нём спрашивал.

— Не знаю… Пора бы уж брату вернуться. Да вот и он сам, и с батюшкой! — увидя входящих, сообщил матери Карл.

— Ты с кем там разговариваешь? Там мать? Ага… А почему ты не спишь, мой мальчик? Давно пора!

И герцог нежно провёл рукою по шелковистым длинным волосам любимца-сына.

— Я хотел с тобою проститься, отец.

— А! Это хорошо… — целуя юношу и давая ему поцеловать руку, похвалил отец. — Ступай с Богом. Доброй ночи!

— Уходишь, Карлуша? — остановила сына мать, появляясь в ночном пеньюаре. — Дай я поцелую тебя, дорогое дитя моё!..

— Доброй ночи, мама!.. Прощай, брат!..

— …щай, Ка… луша! — невнятно уронил старший брат, очевидно приехавший домой после обильных возлияний. Выпив стакана два воды, чтобы освежить мысли для разговора с отцом, он теперь стоял, грея озябшие руки у камина, а глаза его против воли слипались и ноги плохо держали в равновесии грузное уже, несмотря на молодые годы, крупное тело Петра.

Бирон, искоса поглядев на первенца, молча прошёл в уборную. Толстенький, краснощёкий камердинер прошёл туда за ним, чтобы помочь герцогу снять парадное платье и надеть ночное.

— Ты был у цесаревны? — обратилась к Петру герцогиня, сидя уже перед туалетным столом и пряча под чепец распущенные жидкие свои волосы, освобождённые от парика, тока и всех затей модной причёски того времени.

— Мда… у неё… у толстухи… А паа-том… ещё там, знаешь… Компания наша…

— Опять компания! — заметив нетрезвое состояние сына, укоризненно покачала она головой. — Ай-ай-ай!.. Смотри, что скажет отец!

— Что! Он сам разве не был молод?! Да и сейчас ещё любого петуха за пояс заткнёт. Я слыхал ведь про его историйки. Не помешало это ему сделаться регентом империи Российской. А у него даже не было такого влиятельного отца, как мой. Ха-ха!

— Боже мой, как испорчена теперешняя молодёжь! — простонала герцогиня. — А знаешь ли?.. Тс… тише… Он идёт… Уж не серди его.

И, кончив причёску, она уселась на кушетку ближе к огню, кутаясь в меховую мантилью.

— Подай пить! — приказал камердинеру Бирон, появляясь из уборной в шлафроке, туфлях и без парика, с гладко обритой головой, прикрытой ночным колпаком.

Слуга вышел, скоро вернулся с золочёным подносом, на котором стоял графин мозельвейна и чеканный бокал, поставил все на стол, у которого Бирон присел в кресло, и с низким поклоном вышел, закрыв за собою тяжёлую дверь.

— А ты что же? Неужели до сей поры сидел у цесаревны? — обратился герцог к сыну. — Недурно бы это, чёрт возьми… Да навряд, — хмурясь, закончил он и, налив бокал, залпом осушил его.