Но общий, внезапный и неуверенный говор покрыл визгливый голосок шута.
Нос схватил опахало Салтыковой, сунул его себе сзади, под фалды кафтана, в виде хвоста и, став на четвереньки, стал, словно кот, тереться у постели, мурлыча и мяукая и приговаривая в одно и то же время:
— Мьяу!.. О-ох, не серчай ты, Грозный царь Иван Васильевич!.. Мур-р-р… Не вели казнить, дай слово молвить!
Анна слабо улыбнулась.
— «Васильевич!» Да, да, да!.. Так меня в девушках ещё… у матушки ещё… один блаженный святой человек прозывал… Царство мне, видно, тогда уж пророчил! Вот кабы жив он был, я знала бы: долго ль и хворать мне ещё… Он бы и тебя за пояс заткнул! — обратилась она к Бидлоо. — Да, «Василич!» Да, уж не такая я «грозная»… Я — добрая. По мне, и не казнить бы ни одного человека… А надо… Што уж тут!
— Вестимо, добрее тебя нету! — подхватил Нос. — Да и не ты казнишь, судьи твои праведные. Правители да управители… На них и грех. А ты — добрая! — махая опахалом-хвостом, поддакивал шут. — Вот и Котишко-Мурлышко тебя любит!.. Мр-р-р… мр-р-р-ру… мьяу!..
— Поди ты… надоел! — с гримасой проворчала Анна и обратилась к Салтыковой: — Ты што, мать: али уж зареклася нынче ни словечушка не молвить?.. Вот не стало моей Новокщеневой… Бусурманка прирождённая, а по-нашему каково бойко лопотала, без умолку просто! Приятная была женщина. Да ещё княжна Вяземская, тоже говоруха изрядная. Да померли… Ишь, как невпору. Вот я больна — и разговорить меня некому. Тяжко мне, а сама должна языком трепать… да…
— Ох, матушка! — угодливо затараторила Салтыкова. — Я лишь не хотела твоим речам мешать, государыня ты моя… А посказать много есть!.. Ещё сколько даве осталося недосказано… Как уснуть изволила, кормилица!.. Вот, утречком ещё нынче, кака оказия приключилась: в караулке-то ахфицер… Красивый такой, видный малый… Тревогу вдарили, што цесаревна наша, Лизаветушка-матушка мимо едет… Он, ахфицер-то, и выбежал к своей ширинке… Ан впопыхах-то на пратазан-то и напоролся… Еле тут же душу Богу не отдал!.. Може, уж и не жив…
— Кое место себе пропорол, малый-то? — закрыв глаза, задала вопрос Анна. — Надо бы ему способие послать. Слышь, попомни, тётушка!..
— Попомню, родная! — быстро закивала головой Салтыкова. — А тебе што, батюшка! Не пойму! — обратилась она к Бидлоо, заметив, что тот ей делает какие-то знаки. — Повыйти хочешь… так иди себе… Мы тут побудем при государыне…
— Весёлое надо говорить её величеству… а не такое! — шепнул ей врач, подойдя поближе.
Наивная старуха только досадливо отмахнулась от врача, словно от мухи, и продолжала тараторить:
— А то ещё анамнясь… вот забавушка была!.. Приехал князёк Гагарин к своей разлапушке. А князенька Мещёрский, муженёк-то, проигрался в пух да пораней обычного и объявился домой… Накрыл обоих — на постельке, на тёпленькой рядком лежат!.. Ну, известно, дискурсы всякие пошли… «Стыд, мол, на всю фамилию. Мы-де Рюриковичи!.. Мол, и убить могу обольстителя… Али там выкуп взять, какой полагается!» А тот-то, Гагарин, и спроси: «Какой выкуп?» — «Да уж не меней трёх тысяч… за такой конфуз! И штобы нихто не знал…» — «Добро! — говорит махатель-то. — Со мною вот шесть тыщ. Так вы уж и завтра не мешайте нам… А теперь, с Богом!» Взял муженёк покладистый у Гагарина денежки, партию доигрывать поехал!.. Каково!..
— Проказник, этот князь Андрей! — улыбаясь слабо, похвалила Гагарина Анна.
— А ещё што я слыхала… истинно дива достойно! — сыпала дальше говорунья. — В казённый день, когда наказывать полагается на торгу, девку ль, бабёнку ли одну стегать надо было… За дела за воровские. Она и молит: «Ноне час мне приспел… рожать надо! Ох, не бейте! Неповинную душу забьёте во чреве!» А по виду и не знать, што уж пора её настала… Брюхо-то не больно велико. И не послухали, повели рабу Божию… А она тут на месте, как первые кнуты хряпнули, возьми, тройню и родила!..
— Што ты… Да неужто… бедная! — сразу потемнев, откликнулась больная.
— Вот разрази меня Господь!.. С перепугу ль это она… Али назло, штобы своё доказать… взяла да и рассыпалась… да тройню… И все живы, слышь!
— А девку, што же… простили?
— Зачем её прощать… Пороть ещё будут, допарывать, как полегче ей станет! — успокоительно проговорила Салтыкова, не замечая, как волнуется больная. — Уж, что полагается, девка получит своё!..
— Нет… Нет… Не позволю… Простить… Не сметь!.. — порывисто заговорила Анна. — Бог за неё, видно, и меня карает… Пусть так её сошлют, не бивши!.. Скажи там Маслову али…
— Да што ты, государыня-матушка! — наконец сообразила Салтыкова. — Што с тобою!.. Никак, и, слёзки на очах! Скажу… скажу… Да ничего такого и не было!.. Все приврала я… Только бы потешить тебя малость!..
— Нет… Нет!.. Штобы не стегали… За меня пусть помолится девка та несчастная!.. Нет…
Нос в это время, видя, что Бидлоо настойчиво делает знаки Салтыковой, предлагая ей молчать, — снова выбежал из своего угла и завертелся перед постелью больной.
— Мьяу… мур-р… А Котишко-Мурлышко ноне по дворцу бегал… да што слышал, што видел!.. Мьяу!.. «Сам-то» с самою поссорился… Он-то ей…
Тут Нос, став на ноги, принял осанку Бирона и его голосом заговорил:
— «Надоела ты мне… Ишь, какая толстая да рябая! И прёт тебя, разносит во все стороны!.. Лучше б ты хворала, а государыне быть здоровой!» А она ему этак-то на ответ: «Известно, окроме государыни, ты ни жены, ни детей знать-ведать не желаешь давно!» — «И не желаю! Она — солнце в небе, а ты — истинная мразь! — Это герцог-то ей. — Я моей царице по гроб слуга. А ты мне ненавистна, жена постылая! Марш на место, сторожи: как там все при ненаглядной нашей… Хорошо ли да ладно ли!..» И-и поплыла моя утица… так, вперевалочку… — подражая походке герцогини, заковылял по комнате Нос. — Чай, и сейчас сидит поблизу, носом своим толстым клюёт спросонья. Уж и спать здорова, толстая корова!..
И он раскатился мелким смехом.
— Правда!.. Так ты все и слышал! — видимо довольная, спросила Анна, грозя шуту. — Чай, прилыгаешь больше половины, коли не все врёшь!.. А…
— Вот провалиться бы мне на том месте! — с забавной ужимкой отскочив назад, забожился шут. Потом сразу очень яростно, но негромко, чтобы не потревожить больную, закричал, как пёс, поставя свой хвост-опахало палкой… Тут же опустил его, выгнул спину горбом, зафыркал, замяукал, как озлобленная кошка, отбивающая пощёчинами нападение сердитого пса.
Анна полуприкрытыми глазами несколько мгновений следила за потешной сценой, изображаемой любимцем-шутом, и вдруг мгновенно уснула, как это теперь с ней часто случалось.
— Мья-яу!.. Фр-р-р… фр-р-р… Гау-гау! — сразу понижая голос, продолжал всё-таки гудеть Нос, зная, что если совершенно замолчать — больная немедленно проснётся. И только постепенно он прекратил своё представление, а вместо него повела негромкую, монотонную речь Салтыкова, нижа одно за другим слова, почти лишённые всякого смысла, лишь бы в чутком сне Анна слышала чей-нибудь говор…
Бидлоо вернулся к своему фолианту. Нос — забился почти под полог, в ногах кровати. Жизнь снова замерла в слабо освещённой опочивальне, если не считать невнятного бормотанья Салтыковой, напоминающего скорее жужжанье усталого, отяжелелого шмеля, чем живую человеческую речь.
Как раз в эту минуту Бирон, пройдя потайным ходом, проложенным в толстой дворцовой стене, очутился перед незаметным отверстием, «глазком», проделанным так, что из тёмного, узкого хода можно было видеть, что делается в опочивальне у государыни.
Найдя, что здесь все в порядке, герцог заглянул во второй «глазок», выходящий в смежный с опочивальнею покой, где его жена и Анна Леопольдовна сладко дремали на своих местах, а цесаревна вела тихий разговор с леди Рондо.
Приложив ухо к незаметному отверстию в стене, скрытому снаружи складками штофных обоев, Бирон старался разобрать: о чём толкует Елизавета с англичанкой, пользующейся у неё особым доверием. Но те, вероятно памятуя, что во дворцах и «стены имеют уши», — вели беседу так негромко и однотонно, что ни единого слова не вырывалось поотчётливее из общего невнятного жужжания двух сдержанных женских голосов, поочерёдно нарушающих полную тишину слабо озарённого покоя.
