– У тебя украинский акцент, ты откуда? – неожиданно спросил Рогинский.

– Из Серебрянска, – сказал Вилен.

– Из Серебрянска! – вскрикнул профессор. – Я же его освобождал, сколько ребят полегло, а меня там ранило, а потом орден дали.

В 68-м я к вам в Серебрянск приезжал, пригласили на 25-летие освобождения.

– И на урок мужества в нашу школу приходили.

– Да в какую-то школу приходили, про войну рассказывали.

– Вот, вы за учительским столом сидели, а я сзади вас у знамени стоял. Меня Дракон поставил. Давай, говорит, Хорошокин, к знамени, ты единственный в школе в белой рубашке. Комсомольский значок возьми у комсорга.

– Какой Дракон?

– Директор наш, Андрей Федорович, кликуха у него была такая, строгий был, все историка из меня сделать хотел.

– Вот и шел бы в историки, а не мучал здесь меня.

– Виктор Михайлович, кто кого мучает?

– Ну что с тобой делать, знаменосец, точно ты у знамени стоял?

– Ну точно.

– Что-то я тебя не видел.

– Так вы ко мне спиной сидели, я вас тоже не помню.

– Ты на лекциях ко мне ни спиной, ни передом не сидел, Хорошокин.

– Ну, Виктор Михайлович.

– Ладно, скажи спасибо своему Серебрянску, учись и на лекции ходи обязательно, думаешь, я один такой, опять когда-нибудь нарвешься. Нас, лекторов, любить надо.

С тех пор Вилен полюбил и свой Серебрянск, и лекторов еще больше, хотя, казалось бы, куда уж больше.

«Материалы» был предмет, рассказывающий, из чего состоит то, о чем рассказывал Рогинский. Его удалось вызубрить Вилену со второго раза.

Была еще биохимия, но этот предмет, как и квантовая механика и анатомия, был почти факультативный, их читали родственники и друзья Владимира Евстафьевича Манойлова – профессора и заведующего кафедрой, которая должна была вырастить из Вилена специалиста.

Биохимию читал его младший брат, Семен Евстафьевич, ученый-биохимик, еще более знаменитый в научном мире, чем его старший брат. Поговаривали, что еще при Сталине он сделал открытие, за которое через 20 лет американцы получили Нобелевскую премию. Он заведовал кафедрой в химико-фармацевтическом институте и любил на лекциях поговорить на общие темы. Это заметила комсорг группы Света Рюрикова и пригласила его поговорить на общие неформальные темы в студенческое общежитие. В общежитии проживала половина группы. В уютной комнате, заселенной девчонками из группы, были приготовлены закуски, вино и водка. Вино профессор выпил, а от водки отказался.

– Хотя я к водке отношусь хорошо, и она на фронте мне не раз помогала, но лучше не начинать, – таинственно сказал он.

Студенты выпили водки, а студент Шевчук выпил ее больше других и неожиданно в середине встречи заснул.

«Вот видите, я же говорил, лучше не начинать», – улыбнулся профессор.

Вилен не заснул бы, даже если выпил целую бутылку.

Профессор был человеком из какого-то другого, неведомого Вилену мира. В окружении советских студентов и советской серости в общежитии ГИАПа на Новосеменовском проспекте на откидной студенческой кровати сидел человек серебряного века, точнее, дитя серебряного века, потому что он тогда еще был маленьким и только воспитывался. Оказывается, в этом веке жили не только великие поэты, художники и музыканты, жила там и семья болгар Манойловых и имела свой дом с собственным выездом. На собственном выезде Семен Евстафьевич остановился отдельно.

– Сейчас собственные выезды заменили на персональные автомобили с персональными водителями, – объяснил он.

Жизнь семьи Манойловых была очень похожа на жизнь семьи Набоковых, описанной писателем Набоковым в грустной книге «Другие берега». Но об этом Вилен узнал только тогда, когда ему разрешили это узнать.

С «Других берегов» профессор перешел на рассказы о своих поездках за границу, как он сказал, по заданию советского правительства и неожиданно предложил налить водки. Выпил и спросил.

– Знаете, как звучит начало конституции Соединенных Штатов?

Все промолчали.

– We the people of the United States… – как переводится?

– Мы люди Соединенных Штатов, – перевел Вилен.

– Лю-ю-юди?! Какие люди! Народ! Мы народ Соединенных Штатов.

А у нас как начинается?

Все опять промолчали. Никто не знал начала сталинской конституции. А Вилен вообще забыл, что она существует.

– СССР есть государство рабочих и крестьян. Что-то я не вижу в этой комнате ни рабочих, ни крестьян. Водка осталась? Давайте выпьем за советский народ, самый прогрессивный народ в мире.

Стало понятно, почему Семену Евстафьевичу лучше водки не пить.

Он не знал, что через несколько лет его чаяния будут услышаны, и Брежнев впишет интеллигенцию в Конституцию и назовет государство общенародным. Это была большая ошибка. С этого все и началось. Потому что, где русская, да и советская тоже интеллигенция, там разброд, шатания и многоцветье. И стала советская интеллигенция цвести и размножаться. И все развалилось. Вот что случается, когда государство становится общенародным.

Впервые Вилен встречался с одним из тех людей, с которыми раньше мог встретиться только в книгах. Но то, о чем он говорил, в советских книгах писать было нельзя.

Любимой цифрой профессора была цифра 7 (семь), и не только потому, что многими народами во все времена она почиталась как магическая, но и потому, что аббревиатура имени и фамилии профессора тоже была СЕМ. «Ну а отсутствие мягкого знака заменяет моя исключительная мягкость», – говорил он.

Когда на экзамене вместо заслуженного «неуда» он поставил Вилену «уд», то так расстроился за Вилена, что всем остальным поставил отлично.

Последним всплеском борьбы с выбыванием из института в армию были экзамены и курсовые по предметам ТОЭ и ТММ, но перед этим студент Хорошокин чуть не убыл в армию на перевоспитание по статье моральное разложение. Считалось, что там морально разложившиеся перевоспитывались лучше и быстрее, чем в любом другом месте. Произошло это неожиданно и быстро.

К сентябрю из северных стройотрядов в общаги ГИАПа съезжались студенты с деньгами, и начиналась игра в преферанс по-крупному, походы по ресторанам и прочие развлечения, доступные людям с деньгами. Примерно через месяц в связи с уменьшением денег до нормы развлечения тоже входили в нормальное русло.

Вилен приехал с юга, и денег у него не было. Но он был в числе приглашенных на некоторые развлечения.

Сперва студент Серега Шевчук позвал его с собой в центральный универмаг на Главном проспекте, чтобы Вилен советами и приглядом за деньгами помог ему приодеться. В универмаге висела и лежала обычная советская одежда, то есть ничего не было, но зато в универмаге были цыгане, и у них было все.

– Свитер Италия, джинсы Америка, носочки Финляндия, – шептали они, приближаясь к Сереге.

– Откуда они знают, что у меня есть деньги? – удивлялся Серега.

– Наверное, они видят, что тебе надо приодеться, и полны решимости помочь тебе в этом вопросе, – предположил Вилен.

Вилену цыгане ничего не предлагали. Мама приодела его в Серебрянске, хотя цыган там не было.

У этих золотозубых представителей советского бизнеса Серега и приоделся. Дорого, но без обмана, если не считать, что вся заграница была сшита в подпольных цехах курортов Краснодарского края.

Сразу же появилась идея обмыть. Ее поддержали другие вернувшиеся с северов студенты. Платить обещали северяне в складчину. Обмывание произошло в ресторане гостиницы «Мир».

Утром Вилен проснулся от сильной тряски, которую с ним производил Серега Шевчук.

– Вставай, надо идти в милицию, Владика выручать.

– Какая милиция, я спать хочу.

– Ты что, ничего не помнишь?

«Милиция», – пронеслось в голове Вилена. Усилием воли он заставил встрепенуться хотя бы часть головного мозга и начать ею вспоминать, что он помнит о вчерашнем вечере.

Вспоминался бифштекс по-деревенски, который почему-то официант называл «деревней», вспоминалась зеленая бутылка ликера «Шартрез» цвета шампуня «Лесной аромат», которую вырвал из рук Вилена официант и куда-то унес, вспоминался и сам Вилен, сидящий за соседним столиком с двумя девицами, про которых студентка Маринка Уткина сказала бы, что это девушки не нашего круга. Потом к нему подошел Серега Шевчук сказал «уходим», Вилен ответил «уходим», и они ушли.