— Это пьеса Сумарокова, подражание Мольеру, — продолжал Нарыков, — вы её не читали?

— Нет, не доходила к нам, — ответил Стефан, — да и когда было читать? Я так усердно работал.

— Ну да! Все поучения сочиняли! Ах, желал бы я послушать, ежели бы вы сами прочли его там, — вышли бы на кафедру и начали: «Все мы — лицемерим!» Какое вы тут сделали бы себе лицо!

— Я находился в таком озлоблении при мысли об ожидающем меня приневоливании, что сильно бы прочёл своё поучение, прилагая часть его к Сильвестру, который едва было не женил меня на своей невесте ради собственного спасения в жизни будущей! Озлобил он меня. Куда бы я девался теперь, если бы не вы, друзья мои?..

— Ну, теперь успокойся и собирай силы на работу, — сказал Волков, — задача предстоит немалая: не уронить свою труппу. И чтоб оценили нас в Петербурге.

— Оценят, — бодро заявил Нарыков, всегда верящий своему стремленью и увлекавшей его силе таланта.

— Надеюсь, — говорил Волков, — я недаром много трудился, добросовестно изучая искусство: могу поверять нашу игру, сравнивая, как играют теперь везде, и по всему, что видел в Петербурге. Оперы нас затмят, — там пение, музыка; а наша музыка вся в нашей декламации да в понимании ролей.

— Ну, заговорится теперь, — прервал его Нарыков с добродушным смехом. — Благо, что у тебя на всё достаёт силы, а за тобою и мы не струсим! Потолкуем, с чего начать нам в Петербурге, перед государыней, начнём учиться, готовиться! А Стефан Яковлев почистит пока свой голос; а то его приятный голос сильно пострадал в дороге: точно влетело ему что-нибудь в горло и там остановилось. Рюмочку эссенции пропустить надо!

— Погоди, погоди с эссенцией! И так обойдётся, — говорил Волков. — А начать думаю я, если нам не назначат там какой-нибудь новой пиесы, то начнём с трагедии Сумарокова, «Хорев». Как вы думаете? — спросил он Нарыкова.

— Прекрасно, Фёдор Григорьевич, прекрасно, — послышались голоса Нарыкова и других артистов.

— Нарыков, конечно, будет играть Оснельду, он у нас премилая девица!

— Только голос у меня силён, и трудно бывает сдерживать его, — заметил Нарыков.

— Вы разработаетесь, привыкнете сдерживать, — сказал Стефан, — а я вас подрисую: мелком, пудрой, румянами… Прелесть будете!

— Вы забудете ради меня всех невест на свете и от всех убежите, как бежали от вашей наречённой.

— Нет, невесту вы оставьте, она тут ни при чём была. От неё вы не захотели бы бежать, может быть, — ответил Стефан.

— А вам хорошо бы сыграть в какой-нибудь пьесе роль дьявола, искусителя, — продолжал Нарыков.

— Играл я когда-то и дьявола; с малых лет ещё, лет двенадцати был, когда меня заставляли принимать участие в мистериях. Потом мои представления уже не допускали в церквах, мы представляли их на ярмарках! — говорил Стефан.

— А что? Видите? Уж очень вы хороши были, по правде представили искусителя, ну вас и изгнали на торжище!

— Ну, кончайте ваши споры, и, чай, пора приниматься за работу, — прервал их Волков, — а сперва пройдёмся немного по городу и зайдём в театр.

— Рады стараться! Готовы, готовы! — послышались восклицанья артистов, и все бросились отыскивать шапки, шубы и роли; у большинства были шинели и плащи характерных смелых покроев и цветов. Стефан надел свой дорожный тулуп за неимением другой тёплой одежды.

Через четверть часа все артисты, составлявшие труппу Волкова, толпою шли по улицам города Ярославля в разнообразных и несколько из ряду выходящих костюмах: в пёстрых шарфах на шее, в ярких бархатных шапках на голове; они заходили в лавки для закупки различных материалов: бумаги, чернил, румян и белил, ниток и красок. Молодые лица раскраснелись на морозе; они шли быстрой походкой, и оживлённый говор слышался в толпе их. Один Стефан, ещё не вошедший в общую колею, отличался от них своим серьёзным, смуглым лицом, напряжённым взглядом и медленной походкой.

Весёлая труппа встретила на улице местного фабриканта Затрапезного, исстари известного одною из первых полотняных фабрик в Ярославле. Он был хорошо знаком им, и они весело его окликнули как любителя и ценителя их театра.

— Откуда и куда бредёте? — спрашивал его Нарыков.

Затрапезный остановился; он рад был остановиться передохнуть немного; тучность подавляла его, и, ходя пешком, он тяжело переводил дух. Он снял шапку, чтоб отереть показавшиеся на лбу капли испарины, но не для того, чтоб поклониться артистам, или актёрам, как он их звал. Он не думал чем-нибудь приветствовать их, хотя все они почтительно приподняли свои шапки перед ним. Он отвечал Нарыкову, не кланяясь ему.

— У боярина был, вот что живёт в этом домике… — указал он на небольшой домик. — Здравствуйте, — сказал он спустя минуту и всё же не кланяясь, — здравствуйте, актёры-голубчики! — Он оглядел всех их. — А это что же за человек у вас? — спросил он, присматриваясь к Стефану, и громко рассмеялся густым басом, когда узнал в нём старого знакомого, читавшего ему стихи на Волге, где судьба так счастливо столкнула с ним Стефана. Это был фабрикант, впервые представивший Стефана Волкову.

— Да ты ли это, Яковлев? Тебя узнать нельзя!

— Я самый, ваше благородие, — говорил Стефан, подходя к нему и оживляясь старыми воспоминаниями.

— Ха-ха! Знакомый человек! Не забыл ещё, как мы с тобой по Волге плыли? Как ты гулко волну заглушал своим голосом!

— Как забыть! Вы первый приютили тогда меня и познакомили с Фёдором Григорьевичем!

— И ты нас утешал за то много! Так опять тебя услышим, ха-ха! А наливку пьёшь ещё? Заходи как-нибудь, попробуем. Я вас люблю, молодчики!

Затрапезный действительно любил и актёров и театр, относясь к ним весьма добродушно; хотя никогда им не кланялся, но всегда готов был помочь им, как помог Стефану поступить к Волкову под именем Яковлева. Стефану было одинаково ровно, под каким бы именем ни выступить на сцену, и он принял предложенное ему имя Яковлева; оно тогда же приобрело некоторую известность, и он не намерен был и теперь менять его на другое: Яковлев так Яковлев, говорил он.

— Так опять к нам? Видно, полюбились мы тебе больно.

— Крепко полюбились! — сознался Стефан Яковлев.

— Ну заходи и ко мне! Только не завтра. Завтра у меня боярин будет.

— Что за боярин? — спросил Стефан Яковлев.

— А сила-то прежняя?.. Что была сила, ещё при государыне Анне Иоанновне. Ему дозволено теперь здесь проживать. Он у нас живёт словно на покаянии…

— Это Бирон, — объяснил Волков Яковлеву, — ему дозволено жить здесь, вот и дом, в котором он живёт.

Яковлев искоса посмотрел на этот дом, который помещал теперь эту прежнюю силу; и неожиданно припомнились ему рассказы из того времени сержанта Харитонова и все хвалы со сторон Афимьи Тимофеевны. Он проходил мимо дома с мрачным взглядом; между тем остальная толпа актёров шла с шумным говором и громким смехом мимо прежней силы.

— Да что, вижу я, ты, актёр Яковлев, точно похудее с лица стал? Растерял ты себя где-то, словно круглей и красивей был у нас летом? — сказал Затрапезный Яковлеву.

— То-то вот, что без вас мне тяжело жилося, стосковался душой по вашему театру! — ответил Яковлев.

— Ну Фёдор Григорьевич тебя поправит, опять поставит на ноги! — смеялся Затрапезный.

— Некогда тут поправляться, — прервал его Нарыков, — мы к весне в Петербург отъезжаем.

— Слышал, голубчики, жаль мне, что вы нас покинете. Может быть, ещё помедлите, так мы на вас посмотрим и наслушаемся! — говорил Затрапезный.

— Вот Фёдор Григорьевич ждёт уведомления: теперь ли прикажут явиться или в Царское Село, весною, — сообщил ему Нарыков.

Труппа актёров простилась с Затрапезным и повернула к зданию театра; они прощались с фабрикантом — любителем их искусства, обращаясь к нему с различными приветствиями; Яковлев высоко поднял свою шапку над головою, а Затрапезный махнул им рукой и пошёл дальше.

Артисты подошли к зданию театра, очень небольшому и незатейливо выстроенному; сторож отворил им двери, и они скрылись под кровом радушно принявшего их здания; Яковлев перешагнул через порог его с блаженным волнением: он попал наконец в свою сферу!