Барановский думал так же, как сержант, — что Ольга скорее пойдёт в монастырь, чем выберет его своим мужем. Жалея об Ольге, он не мог, однако, не радоваться, что он останется свободным и выберет образ жизни по влечению. Ольга между тем была недалеко от дома; она шла домой, оставив больного Горюна, изба которого была недалеко от их сада. Подходя к дому по тропинке, пролегавшей в глубоком снегу, она заметила сани и лошадь на дворе.

— Откуда лошадь? — спросила она издали державшего конюха.

— Приехали из Киева, — был ответ.

— Приехали?.. — повторила Ольга, и, не спрашивая, кто приехал, она вполне обманулась, думая встретить в доме обоих приятелей. Радоваться ли ей после всего, что произошло в ней, когда она почти отказалась от прежнего плана? Волнение сдавило ей грудь и захватывало дыхание. Но она оправилась и быстро вошла в дом, сбросила на руки мальчика свою короткую меховую шубку. Никого не видя в столовой, она смутилась тишиной, царствовавшей в доме: не похоже, чтоб в доме был дорогой гость, — отец позвал бы её!

— Здесь отец? — спросила она крестника Афимьи Тимофеевны, указывая на комнатку отца.

— Здесь, панья, — ответил мальчик.

Ольга попробовала отворить дверь, но она была заперта изнутри.

— Это я, отец, впусти меня! — откликнулась Ольга на вопрос отца: «Кто там?»

Дверь отворилась, и, мигом окинув комнату своим взглядом, она нашла в ней только Стефана! Руки у неё опустились, она остановилась на пороге, не здороваясь с ним. Она не встречала Стефана приветом, но молча, подозрительно поглядывала то на отца, то на Стефана; опомнясь, она овладела собой, и лицо её приняло спокойное и сухое выражение, свойственное ей в последнее время. Барановский подошёл к ней и ласково поднял одну из рук её, почтительно поцеловал эту руку; он взглянул на неё невесело, не по-прежнему:

— Я привёз одни только письма, взамен Сильвестра… — заговорил он, чтобы объяснить свой приезд.

— Взамен Сильвестра… — проговорила Ольга расстановочно, — так мы его больше не увидим, конечно, — докончила она.

— По воле ректора, — начал Стефан, смущаясь и потупившись, но Ольга не дала ему докончить слов его.

— По воле ректора, Сильвестр остаётся при монастыре? Вы это хотели сказать? — спрашивала она, произнося всё это медленно и с горечью.

— Это верно! И мне тяжело было доставить вам такие вести!

— Разве я не была приготовлена к ним таким долгим молчанием?.. Скажите только: по охоте ли он вступает в монастырь? — спрашивала она, подходя с ним вместе к отцу, сидевшему облокотясь у стола, потупив голову. — Какие ещё вести вы получили, отец? Скажите мне, — требовала Ольга.

— Вот два письма: одно от ректора, другое от Сильвестра к тебе, — сказал сержант, подавая ей письма.

— Вы прочли письмо ректора? Расскажите, как он передаёт вам обо всём? — просила Ольга отца, она не в силах была читать сама письма.

— Он передаёт так же, как говорит и Стефан, что Сильвестр отказывается от брака и приносит эту жертву ради нового обета вступить в монашество. Но прочти письмо Сильвестра…

Ольга отодвинула от себя лежавшее подле неё письмо Сильвестра, говоря, что у неё нет тайн и что она просит прочесть его вслух.

Сержант прочёл письмо, в котором Сильвестр убеждал Ольгу последовать его примеру и отказаться от мира и сует его, поступив в монастырь. Он указывал ей этот — один верный путь к спасению. В письме было всего несколько строк, в нём не упоминалось о прошедшем и не объяснялось никаких причин такой перемены в его убеждениях.

— Вы видели его перед отъездом и он сам отдал вам письмо это? — спросила Ольга Стефана, не скрывая нескольких слёз, скатившихся по щеке её при чтении письма Сильвестра.

— Я видел его на половине ректора; он стоял в его комнате с молитвенником в руках, — начал передавать ей Стефан и рассказал ей всё виденное и как Сильвестр избегал всяких разговоров об этом предмете. Ольга слушала, задумываясь и иногда тяжело вздыхая.

— Поддержите его в этом новом намерении, — сказала она, обратясь серьёзно к Стефану, — он часто уклоняется то в ту, то в другую сторону. Молю Бога укрепить его навсегда, чтоб он обрёл мир душевный на новом пути. Я прощусь с вами, отец, пойду отдыхать… Вы не уедете сегодня, Стефан?

— Я завтра должен вернуться с ответом к ректору.

— С ответом? — как бы удивилась Ольга. — Так скажите Сильвестру… — начала она очень тихим голосом, — что я благословляю его и поддерживаю принятое им намерение! О себе я ничего не могу сказать, но постараюсь воспользоваться его советом и примером. Писать я не буду. — Она вышла из комнаты, простясь с отцом и Стефаном, который долго ещё сидел подле сержанта, пытаясь утешить и развлечь его.

Барановский выехал из хутора с рассветом следующего утра. Издали оглянулся он на старый дом на хуторе: он темнел неподвижной массой между обнажёнными ветками качавшихся на ветре ив, будто задремал в тиши и во тьме. Слабый огонёк, как маленькая искорка, светился в комнате Ольги. «Что, спала ли она?» — спросил себя Стефан; эта искорка печально шевельнула его. Он вспомнил своё первое появление на хуторе, когда Ольга казалась ещё так беспечна. Но теперь Барановский был уверен, что скоро из своей комнаты Ольга переселится в какую-нибудь келью пустынной обители! Он по всему заключил это. По тому, как спокойно выслушала она письмо Сильвестра и без упрёка приняла его измену, и по суровому взгляду глаз, не смягчавшемуся даже для отца!

В тот же день Барановский сообщил ректору результат своей поездки на хутор и сообщил ему, что Ольга просила подождать её ответа.

— А приготовил ли ты ответ твой? — спросил ректор.

— Я приготовился ко всему… — отвечал Стефан Барановский уклончиво.

— Если бы сержант согласился назвать тебя своим зятем, то мы не иначе уступим тебя, нашего лучшего ученика, как взяв с тебя обязательство поступить в священники и не оставлять служения Церкви!

Стефан слушал со смирением и молча глубоко поклонился ректору, который дал ему знак, что отпускает его.

Вышедши от ректора, Стефан зашёл снова к эконому и просил его ещё раз ссудить ему лошадку на этой неделе, чтобы ещё раз съездить на хутор, где он должен получить ответ на поручение ректора. Эконом обещал ему лошадь. Заручившись обещанием, Стефан отправился в знакомую ему еврейскую корчму; там он хотел ещё раз прислушаться к говору приходящей и уходящей толпы, попить чаю и обратиться к хозяйке с просьбой. Она не могла отказать ему, потому что бралась за всевозможные поручения. Он просил её отпустить с ним на хутор Харитонова своего меньшего сына, мальчика семнадцати лет, чтоб присмотреть за его лошадью. Она кивнула головой в знак согласия, и Стефан ушёл от неё довольный. Он зашёл в дальние, небольшие лавки и купил там длинный еврейский кафтан и ермолку и ещё разные принадлежности еврейского костюма; он связал всё в узел и тщательно запрятал его между своими вещами. План оставить академию, пока его не связали навсегда обещанием вступить на поприще, совершенно несвойственное ему, — план этот был теперь подготовлен; оставалось обдумать все подробности. Стефан сознавал теперь, что ему необходимо было обратиться в бегство. Но чтобы не возбудить подозрений заранее, он занимался усерднее прежнего, писал классные сочинения и, просидев две ночи напролёт, написал поучение на тему: «Все мы грешим лицемерием». Он развивал в этом поучении указание, что люди будут лицемерить, пока они принуждены будут скрывать свои желания. В сочинении этом он развернул все свои знания, приводил примеры из жизни святых и из истории языческого мира — Греции и Рима. Формы речи были тщательно и искусно обработаны то в форме вопросов, на которые сам он отыскивал ответы и приводил множество доказательств, то в поучительных, убеждающих примерах. Поучение вышло блестящее, оно наделало шуму между товарищами и преподавателями; все читали его, обсуждали, спорили, но всё согласны были, что работа и знание Стефана были замечательны и что он принял серьёзное направление.