Многие русские бояре были на пути домой, после шести лет, прожитых в иных условиях, среди других обычаев и нравов. Жизнь среди казаков и поляков, встречи с другими иностранцами познакомили их с совершенно новым для них бытом; они видели, что всем жилось здесь свободнее, и даже женщины показывались вне дома с открытыми лицами и в красивых нарядах.

Большинство бояр отзывалось о таких обычаях с порицанием, но были и такие, которым нравилась, по душе пришлась эта новая и более свободная жизнь. Только недоверие к чужеземцам, воспитанное в них искони, да страх нарушить правила, установленные церковью, страх общения с католиками удерживали молодых бояр в границах принятых на Руси обычаев. Многие, однако, уже решились брить бороды, коротко стричь волосы, что считалось за грех между остальными. Боярин Алексей Стародубский не уклонялся от новизны, не боялся чужеземных обычаев, он понимал разумно, что всё это не касалось его веры. А молодость манила его, как и многих других, к новизне и свободе, с которыми жилось веселее. Знал молодой Стародубский, что бояре в Москве давно негодовали на все новшества, виденные в доме боярина Матвеева и допущенные при дворе. Помнил он, что неблагосклонно относились к театральным представлениям, введённым в потешной палате царя Алексея Михайловича, хотя бралось содержание пьес из библейской истории; но такие удовольствия казались им чем-то нарушающим благочестие; по мнению их, в царских палатах довольно было потешаться шутами и шутихами.

При распрях старых бояр, при их ссорах у самого крыльца дворцового и препираниях о местах за пирами царскими Алексея не манила жизнь в Москве, и он решил, что там жить и служить не останется! Поживёт он у старика отца до заживления раны в костромской вотчине его, а вылечится, так отправится на ратную службу, в полк Шепелева, когда пошлют его на шведов. В полку жилось привольнее, и почётным казалось ему быть в числе рати в защиту родного края.

Так раздумывал раненый боярин, припоминая всю жизнь в чужом краю; между другими лицами вспоминал он семью Пушкаря и лечившую его Гарпину, о судьбе которой он никогда и ни от кого не узнал, конечно. Вспоминал он и польских панн; красивы казались они, но не нравились ему: были горды и самовольны, он даже робел перед ними. С такими мыслями ехал боярин в крытой бричке еврея по жарким степям, тогда пустым, где нынче лежат Екатеринославская и Полтавская губернии и где встречается уже больше полей, нежели степей в наше время. Алексей ехал в обозе раненых, охраняемых отрядом рейтар; к этому же обозу присоединился обоз с имуществом Ромодановского. Томительно было медленное путешествие по жарким открытым степям, где изредка сплошная трава сменялась невысоким кустарником. В середине лета степь принимала осенний вид с погоревшей скошенной травой. Посёлки малороссов, окружённые зеленью садов, сливами и кудрявыми высокими грушевыми деревьями, казались оазисами. Всё притихало в обозе днём; только вечером провожавший их отряд затягивал длинную, как и путь их, песню. Рейтары пели под влиянием окружавшей их картины:

Такие песни пели рейтары, которым степь напоминала о шедших на ней недавно битвах.

Порой радушные хуторяне-малороссы принимали и кормили раненых плодами из своих садов и сочным арбузом, освежавшим усталых путников. Тут же слышались проклятия и причитанья старух и стариков и пожелания всякого зла ляхам, что доводили они до бед христиан православных! И никто не винил своих запорожцев и Дорошенко, накликавших татарские и турецкие полчища на Украйну. Так глубоко разделяли славянские племена тонкие различия веры, а ещё больше эгоизм и неразумная жестокость польских панов. Украинцы и запорожцы не раз готовы были помочь самому польскому королю против своеволия панов.

После долгого путешествия обоз раненых воинов приближался, наконец, к Москве непоздним ещё вечером. Алексею Москва уже не казалась так красива, как прежде; за последние годы он видел много и хороших городов, и церквей, и красивых замков польских панов, лучше многих домов московских бояр. Только Кремль, казалось ему, был красив по-прежнему своими зубчатыми стенами и множеством куполов церквей и золочёных крестов.

Здесь кстати будет сказать о Кремле, что наружный вид его ещё сохранился, но внутри стен тогдашний Кремль был совершенно не похож на нынешний; не похож он был и на Кремль древних князей московских. Древний Кремль и дворцы великих князей Василия Иоанновича и Ивана Грозного истреблены были сначала пожарами, а позднее сожжены дотла во времена нашествия поляков и самозванца Лжедимитрия. Вместо сгоревших дворцов выстроены были для избранного царя Михаила уже не деревянные, но каменные палаты, что тогда было новостью. Царь Михаил выстроил терема для царевичей. В дворцовых теремах было сооружено много домовых церквей. Царь Алексей Михайлович продолжал пристраивать новые и украшать прежние дворцы, для чего выписывались мастера (художники) из поляков и призывались и другие иностранцы. Они украшали храмы резьбой и живописью и золотили потолки.

Внутри, в стенах Кремля, всё было застроено и загромождено зданиями дворцовых приказов, как назывались тогда все присутственные места по управлению дворцами и государством, начиная от Хлебного приказа и до приказа Посольского[10].

Но издали и Кремль, и Москва красиво пестрели разнообразными раскрашенными крышами, и куполами церквей, и тонкими, высокими башнями колоколен, оживлявших город частым звоном колоколов.

Алексей был приглашён остановиться на всё время пребывания его в Москве в доме князя Ромодановского: он был его гостем. Первые две недели прошли в лечении раны, и, кроме доктора из иностранцев, Алексея никто не посещал. В конце второй недели позволено было посещать его, говорить с ним, и Ромодановский зашёл сообщить ему свою радость.

— Радость великая, дождался я светлого дня! — сказал он, садясь подле постели Алексея, которому отведено было несколько хорошо убранных покоев. — Сына отпускают на окуп из Крыма! Знаю, что ты мне дружишь, и с тобой вместе радуюсь!

— Желаю, чтобы век он тебя радовал, сынок твой! Довольно ты потерпел, боярин, за эти годы! — говорил Алексей, уже привставший с постели, но всё ещё с подвязанной рукой.

Лицо Алексея всё ещё было бледно от большой потери крови; бледность эта была заметна, несмотря на загар, оставшийся на лице после путешествия по степи.

Его подстриженные волосы и бритая борода отросли во время дороги и болезни и придавали миловидному лицу его тот мужественный вид, которого недоставало ему прежде, несколько лет тому назад. Его прямые, вытянутые черты лица были несколько неподвижны; но круто нависший лоб и большие вдумчивые глаза придавали этому лицу, похожему на византийскую древнюю живопись, особую жизнь и привлекательность. Движения Алексея были стройны и свободны, эту привычку дала ему ратная жизнь. Бывший главный воевода войска, князь Ромодановский, видимо, любовался им.

— Ты стал много лучше, боярин, — сказал он ему, — пошлю вести отцу твоему. А много тут новых вестей узнал я! — прибавил он.