Проснувшись на другой день, молодой Стародубский попробовал приподняться, но голова его кружилась. Он чувствовал, что не сможет выступить в поход вслед за своею сотней и Стрешневым.

— Ничего, догоним! — успокаивал его старый Пушкарь. — Сегодня я обоз поджидаю: с мукой да с пшеном; повезу вашим, а вы с рейтарами проводите по степи.

— Это доброе дело! — сказал Алексей, радуясь, что день отдыха не пропадёт даром и не останется без пользы для войска.

Пока он лежал, не подымая головы с подушки, старая Олёна наложила ему на голову повязку с уксусом.

— Твоя старуха, видно, знахарка, — говорил Алексей, — словно мне легче от её повязки.

— Ведьма, как все жинки, когда постареют! — проговорил Пушкарь, кивая Гарпине, рассмеявшейся тонким, мелодичным смехом.

— И ведьма в другой раз пригодится, — ворчливо заметила старуха.

День проходил своим порядком. Когда все разошлись по своим привычным делам, а рейтар вышел взглянуть на лошадей, старая Олёна одна оставалась в хате с боярином. Она села у окна и, разматывая моток ярко-красной шерсти, ворчала про себя вполголоса:

— Ведьма! А коли б не тая ведьма, то и Пушкаря не було бы на свете. От турок и от ляхов спрятала его, раненого, как напали они на Киев, за то описля Пушкарь взял меня за себя замуж. Детей своих не було. Мальчика, шо зостался от первого мужа, в огонь ляхи бросили, нехай им так буде на Страшном Суде перед Господом. Як притихло всё, Пушкарь взял к себе племянницу после вбитого брата, с Запорожья, а я Василя нашла, — в соломе лежал мальчик спрятанный, а чей — так и не узнали. Тольки я его годовала и годую як родного сына. А Пушкарь его невзлюбил и не любе, годуя свою Гарпину, и хоче увезти Василя за Днепр к казакам; а кто ж нас под старость кормить буде, коли доживём?

Старуха ворчала за кличку «ведьма», потрясшую и раздражившую её. В досаде она выбалтывала и то, что старый Пушкарь таил глубоко в душе, прикрывая постоянно шутками и смехом. Но к счастью, больной Алексей простодушно слушал её в полудремоте, как слушал, бывало, дома рассказы старца сказочника. Не знакомый ещё со всеми сложными обстоятельствами края, он не соображал, куда стремился Пушкарь со своим Василём.

Василь был глуповатый малый с рыжими волосами, остриженными в кружок по-казацки. Широкое лицо, покрытое веснушками, полуоткрытый рот и недоумевающее выражение не придавали Василю ничего привлекательного. Алексей удивлялся старой Олене, видимо не любившей красивую Гарпину и влюблённой до слепоты в своего питомца Василя. Забалованный Василь не замедлил прокрасться в хату, ища прибежища под её ласковым крылом. Вслед за ним снова появился Пушкарь.

— Вже около своий старой вороны прячется! — бесцеремонно сказал он, глядя на Василия и выгоняя его из хаты.

— Куда ты его гонишь? — вступилась старуха.

— Не гетманом ему быть! Нехай Гарпине поможе коней напоить, что приехали… — выронил Пушкарь последние слова.

— Нынче не знаемо, кто в гетманы попаде, — ворчала Олёна. — Теперь у каждого свой гетман: у русских один, у ляхов другой, на Запорожье тоже.

— А ещё за Днепром гетман… — отозвался вдруг, казалось, спавший Алексей, вспоминая вдруг рассказы киевских монахов. — А вы за каким гетманом считаетесь? — спросил он неожиданно, так что у Пушкаря задёргались мускулы лица.

— Теперь пока служим вам, русским, так считаемся за русским гетманом Самойловичем, — с серьёзным видом ответил Пушкарь.

— А як завтра наедет Дорошенко, так и Бог знае, за кем будем, — сердито проговорила старуха.

— А типун тебе, старая! — крикнул сердито Пушкарь. — Ходы та дай чего-нибудь поисты, и болярин с утра ничого в рот не брав!

— Ничего не надо, — проговорил боярин.

Но старуха поспешила скрыться с глаз Пушкаря, напугавшего её своим окриком. Пушкарь вышел за нею осторожной, кошачьей поступью, и скоро по уходе его в комнату вошла Гарпина с большой миской тёплого молока и ломтём пшеничного хлеба на глиняной тарелке. Гарпина ласково нагнулась над боярином и предлагала ему хлебнуть молока. Этот голос, звучавший, как бежавший на солнце ручей, вызвал улыбку Алексея; он с минуту смотрел ей в лицо, не отвечая. Она приблизила миску к его губам, он поневоле втянул в себя несколько глотков тёплого молока, и приятно согретая грудь глубоко вздохнула.

— Як тяжко, — проговорила Гарпина, — тебе меж чужими! Може, и маты дома зосталась? — спрашивала она, и сиявшие глаза заволокло туманом.

— Отца оставил, — проговорил слабым голосом Алексей.

— Ба-а-тька! — нараспев протянула Гарпина. — Кто ж там тебе годував? От теперь я тоби за неньку стала, — прибавила она, ласково улыбаясь и вся встряхиваясь, как осинка на ветру; и снова приложила к губам Алексея миску с тёплым молоком.

— Довольно, благодарствую, — проговорил Алексей, глубже опуская усталую голову на подушку.

Она отошла, оставила миску и хлеб на столе и села под окном; солнце ярко осветило её повязку и чёрные волосы, густой румянец тепло разливался по её щекам, она глядела на кого-то через окно и задумалась.

«Чудно… — думал Алексей, — словно мальчик смела, а ласкова как родная мать».

Долго лежал он, задумавшись, пока глаза его не сомкнулись, отяжелевшие веки опустились и он был объят крепким, глубоким сном. Его снова пробудили какие-то непонятные звуки; вслушавшись сквозь дремоту, не открывая глаз, он различил пение: то была незнакомая, но сладко убаюкивающая песня; Гарпина пела, сидя у того же окна. Алексей силился взглянуть, хотел окликнуть её, но дремота владела всеми его членами, и под звуки песни он снова впал в сон. Уже солнце слабо светило по-вечернему, когда рейтар вошёл в хату к боярину. Алексей проснулся и легко поднял голову. В избе он уже не видел никого, кроме рейтара. Алексей, освежённый долгим сном, попробовал приподняться и совершенно встал на ноги; он чувствовал сухость в горле и жажду и, приблизясь к столу, допил молоко, оставшееся в миске.

В окно, ведущее на улицу, Алексей увидел обоз, остановившийся около хаты Пушкаря; в хату доносились крики, и сам Пушкарь похаживал тут со своей люлькой в зубах. Алексей глядел на всё молча, что-то соображая.

— Не наш ли обоз? Да и лучше бы скорее! Кликни Пушкаря, — приказал он. — А что, наши кони отдохнули?

— Кони осёдланы, боярин, двое наших так и стояли подле них всё утро. Ждали, не проснёшься ли, не спросишь ли коней.

— Хорошо придумали. Жаль, что напрасно мёрзли! А кормили вас сегодня? — спросил боярин.

— Как же, обедали, нечего жаловаться, кормят здесь по-христиански: каша хоть и белая — всё ж не сухарь! Вот только табак их противный, это уж турецкий грех к ним пристал! — говорил рейтар.

— Позови Пушкаря да скажи, чтобы сюда со своею люлькой не приходил, — с таким же отвращением высказался Алексей против табака.

Пушкарь явился на зов Алексея, спрятав люльку в карман своих обширных шаровар. Он остановился на пороге, улыбаясь и приподняв высоко над головой свою обложенную бараньим мехом шапку, пристукнул каблуком длинного, выше колен доходящего сапога.

— Вже и готов, и здоров? — спрашивал он удивлённо.

— Здоров и в поход тороплюсь, пора! Ты всю семью везёшь в Переяславль? — спросил Алексей.

— Всю, — отвечал Пушкарь, — там буде спокойнее.

— На русских можете положиться, полковник распорядится, будьте надёжны! — уверял боярин.

— Вот спасибо! А обоз видел? Всё мука, та каша, та сухари пшеничные и сало! Всё у ляхов отбили наши молодцы казаки, и прямо в ваше войско везём, — рассказывал Пушкарь, надвинув брови к глазам и глядя в окно, будто видел весь обоз.

Алексей суетился около окна, осматривая, велик ли обоз. Он медлил выйти наружу, всё расспрашивая Пушкаря, и радовался, что поможет свезти всё это к войску.

— Когда ж вам можно ехать? — спросил он Пушкаря.

— Хоть сейчас. Коли ты, болярин, готов, то и у нас всё готово!

— Так собери людей и давай пояс, — приказал Алексей рейтару.

— И наших немало при обозе, — сообщал Пушкарь таинственно, нагибаясь к боярину, — человек двадцать, есть кому обоз защитить.