— По имени зовусь Алексеем, а родом из бояр Стародубских, — назвал себя Алексей.

— То гарна кличка! — мягко смеясь, залепетала старая Олёна, жена Пушкаря. — От старого дуба молодая ветка! Благослови ж вас, Господи Боже, щоб за правду и за веру стояли!

— Ну, швыдче, жинка, развяжите та огляньте болярину ногу: дорогой в степу татарин напал тай прострелил! — рассказал Пушкарь.

Выслушав сначала о нападении татарина, как о привычном случае, обе женщины с лёгким криком бросились к Алексею, услышав, что он ранен.

Пушкарь подвёл его и усадил около печи на лавке, вероятно служившей кроватью для кого-нибудь из хозяев: на ней разостлан был толстый серый войлок и пёстрые подушки; через минуту нога была развязана, тяжёлый сапог был снят искусными, осторожными руками старой казачки Олёны; молодая женщина исчезла на минуту и вернулась с большой миской тепловатой воды: на плече её висели длинные ручники (полотенца), вышитые на концах узорными полосками, разноцветными нитками и шелками; молодая девушка держала миску с водой, пока старая Олёна обмывала и потом перевязывала несколько припухшую ногу. Операция продолжалась довольно долго; Алексей терпеливо переносил осмотр, ничего не возражая на предложение Олёны перевязать ногу чистыми полотенцами; он доверял опытности казачек, вечно окружённых битвами и привыкших к раненым. Алексей только с любопытством разглядывал лица и одежды казачек, следя за их ловкими движениями.

— Не глыбоко царапнули, — заявила Олёна после долгого молчания, — скоро бы зажила, да разбередил дорогой; приложим своей примочки, да отдохнёт пан дня три — и здоров буде! — заключила она весёлым голосом.

— Нам завтра выступать нужно, — сказал Алексей.

— Ты, пан, сдал бы свою сотню кому из подначальных, нехай в Переяславль поспешают; а при себе оставь человек пять, я вас всех на повозках в Переяславль доставлю; и Василия возьму… — предлагал, как видно, опытный Пушкарь.

При словах его женщины тревожно переглянулись; Василий, сидевший у двери, потупился и опустил голову.

— Ко мне придут рейтары, — сказал Алексей, — трое поместятся на ночлег?

— Поместятся в кухне, через сени, — ответил Пушкарь, меж тем как женщины снова невесело переглянулись.

— Ничего не тронут у вас, не бойтесь! — успокаивал их Алексей. — Вы, верно, пуганые? — спросил он.

— Пуганы, пуганы, та и бояться перестали! — заговорила старуха веселее после утешительных слов Алексея. — Немало годов скитались мы по Украйне; годов двадцать прошло с тех пор, как первого мужа убили турки и дочь в неволю увели, ещё при Богдане Хмельницком!

— Та не поминай старого, що прошло! — прервал Пушкарь жалобы жены. — Уж и дочь теперь стара була б; да и первого мужа нечего поминать, коли за вторым состарилась! Вот Богдана помянуть добрым словом можно! Коли б пожил, всё бы нам устроил! — говорил Пушкарь, усаживаясь на кончике лавки подле Алексея.

— Что же он устроил бы? — спросил Алексей.

— Он хотел сразу всю Украйну русскому царю отдать; да царь тогда поверил ляхам, Богдан и остался як рак на мели, та по самой середине Днепра: ни к русским, ни к ляхам!

У ворот постучались рейтары и прервали разговор; Василий вышел отобрать у них коней и проводить их в хату.

— Размести их, старая, где знаешь! — приказал Пушкарь жене.

— Только одного при мне оставьте, как у нас водится, — проговорил Стародубский; вошедший солдат, поклонившись на образа, сел на лавке у самой двери; через несколько минут вошла молодая девушка с вопросом: не подать ли вечерети?

— Чи станешь, боярин, есть наш кулиш с салом? Горячий! — предлагала Олёна. — А кроме и нет ничего; и за то благодарим Господу, кулиш всё не палка!

— У нас часом всего много, а часом и нет ничего, и голодно! — рассказывал Пушкарь, пока молодая племянница его, Гарпина, как он звал её, приготовляла всё к ужину: — А что есть у нас, и то краденое: пшено выкрали мы из обоза проезжего, полякам везли; мы и отбили воза два, и кони у нас остались; а другой обоз повернули да весь целиком в Переяславль отправили, к вашему войску! — закончил Пушкарь.

На столе, покрытом белым рядном, готов был ужин, и кулиш дымился в большом глиняном горшке; вокруг него стояло несколько деревянных мисок и ложек, горстка соли была тут же насыпана на большом ломте пшеничного сероватого хлеба; боярин Алексей всматривался в лицо приносившей всё Гарпины.

«Сухощава да проворна», — думал он.

— Дивишься на Гарпину? — спросил вдруг Пушкарь. — У нас всё так, и от чужих не прячем; а идёт дивчина по улице, и руки и ноги двигаются, и монисто на ней гремит, и очи на все стороны смотрят; а не верь им ни чуточки, болярин, оберут и выдадут!.. — усмехаясь, говорил Пушкарь.

— Вже! Чего не скаже! — вступилась старуха, жена Пушкаря.

— Родного брата дочка, и на ту наскажет, — отозвалась Гарпина, вскинув вдруг кверху свои длинные ресницы.

— Братова дочка, всё не своя! — заметила старая Олёна.

— Я б и всех жинок чёрту продал за бочку горилки! — весело проговорил Пушкарь, и обе женщины не могли не рассмеяться, зная его слабость к горилке.

— Принесу, принесу и горилки, не поминай только нечистого! — затараторила Гарпина.

— Обманешь, не принесёшь! — пискливо крикнул Пушкарь; и пока Гарпина по всем углам искала обещанной горилки, он вытянул большую флягу из-под полы своей свиты и поставил её на стол с сияющим лицом.

— Вперёд стащил, та ще просит! — пропищала Гарпина нараспев, к величайшему удовольствию Пушкаря и рейтара, смеявшегося его ловкой шутке.

— Шо, человеку с нами можно пить или проводить его в кухню? — спрашивал Пушкарь, пытливо вглядываясь в глаза Алексея.

— Выпить прикажи здесь, боярин! — с поклоном обратился рейтар к Алексею. — А кормиться туда пойду.

— Прыткий, даром что русский, — проговорил Пушкарь, глядя на солдата, — тебя и Гарпина не обмане, а она самого беса спутает…

— Та ну, не поминай! — крестилась старуха.

Гарпина стояла молча среди хаты, скрестив полные руки; боярин мог хорошо рассмотреть лицо её и щеголеватый наряд, державшийся в чистоте и красе, несмотря на все тревоги постоянной войны в их краю; и самая война помогала наживе тех, кто оказывался ловчей и хитрей других: на смуглой шее Гарпины обвились в несколько рядов кораллы и янтари; в ушах были у ней длинные подвески к серьгам, блиставшие цветными каменьями; узкая полоска красной шерстяной ткани лежала на голове, придавая ей ещё более круглую форму, а чёрные глянцевитые волосы, разделяясь ровным пробором на высоком лбу, спускались и падали тяжёлыми косами через худощавые плечи казачки.

Гарпина стояла молча и неподвижно, но в колебанье рук её и плеч видна была непрерывная волна жизни.

— Побачь, болярин, вот наши дивчата! — с хитрой усмешкой говорил Пушкарь. — Стоит она смирно, в пол вросла, а вся движется.

— Правда, — ответил Алексей, тянувший в себя горячий и невкусный ему кулиш и медленно проглатывая его.

— Наша дивчина, что тополь или осина — без ветру дрожит; с того ли, что и деды и прадеды у ней дрожали перед турками та перед ляхами, или плясать хочет, — докончил Пушкарь, посмеиваясь на Гарпину.

— Кликнешь й, и готова! — отозвалась на шутку его Гарпина.

— А як сбежишь, так и не найдём, — насмешливо буркнула старая Олёна, стоявшая у печи.

— Без коней не сбежишь, коли б повозка та кони, то и за Днепр можно б… — проговорила Гарпина полусерьёзно.

— А есть у вас кони? — спросил боярин.

— Есть, одна шкапа на четырёх… — засмеялась Олёна.

— К одной и другую припречь можно, — проговорила Гарпина своим музыкальным напевом, всегда слышным в её речи.

— Ступай, спи! — как бы сердясь, крикнул Пушкарь.

Когда Алексей положил на стол свою ложку и ласково кивнул хозяину, со стола прибрали; все скоро разошлись, попрятались по углам избы; только старый Пушкарь помогал ещё рейтару устроить постель для Алексея на широкой лавке у печи; он принёс соломы и войлок и приветливо пожелал боярину отдыхать спокойно; Алексей снял с себя верхнюю одежду, снял пояс, в котором хранился запас дорожных денег, и отдал на хранение рейтару; охотно вытянулся на соломе, покрытой войлоком, выправляя усталые члены и опустив на изголовье отяжелевшую голову; сон не замедлил овладеть им.