– Стало быть, ее, – покивал Джим. – Тут уж никаких сомнений быть не может.

– Я тут еще кой-чего нашел, – продолжал братец Дэйв. – Это ее одеяло, на нем тут какая-то странная надпись, не по-нашенски, метка, что ли, с именем или еще что, не разберу. – Он протянул им одеяло. – Я ж читать-то не умею, дядя Джим. Что тут написано?

Джим вслух прочитал имя по буквам, потом попытался его произнести:

– Виль-гельм. Вильгельм. Это ж кайзера так зовут, нет? Точно, именно так. Как Уильям, только на немецкий лад. Кайзер Билл – так его зовут, верно?

– Кайзер! – протянул братец Дэйв. – Значит, оно немецкое? Выходит, так. А если оно немецкое, значит эта девчонка тоже оттудова, разве не так? Ну, точно. Она одна из них. Колбасница паршивая. Небось, кайзерова дочурка собственной персоной.

– Ты ерунды-то не мели, братец Дэйв, – оборвала его Мэри, забирая у него одеяло. – И мне все равно, кто она и откуда родом. Хоть из Тимбукту. Мы все – дети Божьи, где бы ни родились, как бы нас ни звали и на каком бы языке мы ни говорили. Заруби себе это на носу. – Она подошла к нему вплотную и, глядя прямо в глаза, очень тихо произнесла: – А теперь послушай меня, братец Дэвид. Чтобы не смел никому рассказывать про имя на этом одеяле. Ты меня понял? Никому ни слова. Сам знаешь, что у нас сейчас творится, вокруг только и разговоров что про германских шпионов и все такое прочее. Чушь это все собачья, и больше ничего. Если это всплывет наружу, пойдут слухи. Никому ни слова. Я хочу, чтоб это осталось внутри семьи, ясно? Пообещай, пообещай мне, как на духу.

Братец Дэйв отвел взгляд, посмотрел сначала на Джима, потом на Альфи, ища поддержки. Ему явно было не по себе. Он не знал ни куда деть глаза, ни что сказать. Мэри привстала на цыпочки и, решительно обхватив его лицо обеими руками, развернула к себе.

– Обещаешь? Как на духу? – снова спросила она.

Ответил братец Дэйв не сразу.

– Ладно, тетушка Мэри, – буркнул он наконец. – Я никому ничего не скажу. Даю слово. Святой истинный крест.

Но Джим ему не поверил. Все знали, что после стаканчика-другого Большой Дэйв Бишоп готов выболтать что угодно.

– Мы ведь никому ничего не скажем, правда же, братец Дэвид? – протянул Джим с недвусмысленной угрозой в голосе, чтобы до Большого Дэйва дошло, что он настроен серьезней некуда. – Ты сплавал на Сент-Хеленс и нашел там плюшевого мишку и одеяло, самое обычное серое одеяло. А больше ты ничего не видел, как тебе и сказала тетушка Мэри. Ты же не хочешь расстроить тетушку Мэри, правда? Потому что если она расстроится, то и я тоже расстроюсь. А если я расстроюсь, мало не покажется никому. А мы ведь с тобой этого не хотим, правда?

– Ну да, – пробормотал пристыженный братец Дэйв.

Все это время Альфи, не отрываясь, смотрел на Люси.

– Никогда в жизни не видел настоящего живого немца, – произнес он. – Ничего удивительного, что она молчит как рыба. Она не говорит по-английски. И ни слова не понимает из того, что мы ей говорим. Если она немка.

И тут Люси вскинула на него глаза и на мгновение перехватила его взгляд. Это был всего лишь миг, но Альфи отчетливо понял: она поняла, что он сказал, – может быть, и не все слова до единого, но что-то определенно поняла.

Загадочное появление Люси из ниоткуда вот уже несколько недель подряд было на архипелаге основной темой для обсуждений. Даже новости о военных действиях из Франции и Бельгии отодвинулись на второй план, а уж эти-то новости были на островах главным предметом всех тревог и забот с тех пор, как в прошлом году разразилась война. Разве что дядю Билли эти новости оставляли равнодушным. Ну, так ведь на то он и Билли-Приплыли – живет в своем мире, а все, что вокруг творится, ему нипочем.

Все новости, которые островитяне читали в газетах или слышали от моряков, время от времени заходивших в порт на Сент-Мэрис, снова и снова вдребезги разбивали надежды на скорый мир и подтверждали самые худшие опасения. Первое время все газеты были полны патриотического пыла и восторженного оптимизма, а заголовки пестрели лозунгами и воззваниями к нации. Но в последние месяцы все это куда-то исчезло, уступив место нескончаемым новостям о потерях, о «героическом сопротивлении», «выматывающих противника боях» в Бельгии и «стратегических отступлениях» во Франции. Армии, раз за разом уступавшие свои позиции и несущие многотысячные потери, определенно не побеждали – невзирая на утверждения некоторых газет, которые все еще пытались настаивать на обратном. И большинство людей уже все прекрасно понимали. К Рождеству, вопреки всеобщим чаяниям, их мальчикам вернуться домой явно не светило.

Жители острова старались бодриться как могли. Они изо всех сил пытались поддерживать в сердцах искру надежды, но слишком уж горькими были сообщения о все более катастрофических потерях, слишком ужасающе длинными получались списки убитых, раненых и пропавших без вести. А за последние несколько месяцев на берега островов Силли вынесло тела четырех утонувших моряков Королевского военно-морского флота, и это каждый раз служило болезненным напоминанием о том, что на море дела идут не лучше, чем на суше.

Островитяне к горю были привычные. «Пропал в море» – так обычно говорили о тех, кто сгинул без вести или погиб; так гласили многочисленные надписи на могильных камнях по всему архипелагу. Но когда на острова пришла весть, что и их коснулись потери – погибли два молодых парня, которых все знали, Мартин Дауд и Генри Гибберт, – горе было общим. Оба были гребцами на гичке, и оба пали под Монсом в один и тот же день. Они были островитяне. Они были члены семьи. Война явилась на архипелаг Силли.

Но труднее всего здешним жителям, прежде всего брайерцам, перенести оказалось то, что вскоре после этого произошло с юным Джеком Броуди. На островах у него была репутация сорвиголовы и весельчака, рубахи-парня, души любой компании, ухаря и балагура. На фронт он ушел добровольцем в шестнадцать лет, не дожидаясь призыва, первым среди островитян. И, уезжая, все бахвалился, что, мол, только пустите его во Францию, уж он задаст фрицам жару. Альфи был всего-то на пару лет моложе Джека, но просто боготворил его. Вечно этот Джек во что-нибудь впутается – и хоть бы что, и боксера такого еще поискать, а в футбол гоняет лучше всех в школе. В общем, для Альфи Джек был героем и примером для подражания. И Альфи мечтал когда-нибудь стать таким же, как Джек.

Миновало полгода, как Джека проводили на войну, и он вернулся обратно домой. Теперь Альфи время от времени сталкивался с ним где-нибудь на острове: иногда его в инвалидной коляске везла по дорожке мать, иногда он ковылял на костылях сам, в гимнастерке с приколотой на груди парой медалей. Левой ноги у него совсем не было. Джек все старался держаться по-боевому. Заметив кого-нибудь, он принимался бешено махать руками. Хотя Джек вернулся искалеченным как физически, так и умственно, дух его, как ни удивительно, словно бы остался прежним. При виде Альфи он всякий раз начинал его звать, хотя и не понимал, кто перед ним. Альфи этих встреч боялся. Речь Джека была неразборчивой, голова сама по себе моталась, из полуоткрытого рта текла слюна, а один глаз, тусклый и ослепший, смотрел в никуда. Однако невыносимей всего Альфи было видеть его пустую штанину.

Альфи ненавидел себя за это, но раз или два, завидев Джека, он даже нырял в кусты, лишь бы только с ним не сталкиваться. Но иногда деваться было некуда, и он заставлял себя подойти и поздороваться, пряча взгляд, чтобы не видеть опять изуродованную ногу и багровый шрам, протянувшийся у Джека поперек лба, в том месте, куда угодила шрапнель и где, как говорила его мать при каждой встрече, до сих пор сидел у него в мозгу осколок.

– Ну, Джек, как ты сегодня поживаешь? – говорил Альфи.

И Джек силился ответить, но его спутанный разум рождал лишь спутанные слова. Бедняга не оставлял попыток, ему отчаянно хотелось общаться. Очень часто это заканчивалось тем, что, униженный, Джек в бессильном гневе отворачивался, чтобы скрыть слезы, и тогда ничего не оставалось, кроме как уйти прочь. Каждый раз, уходя, Альфи испытывал жгучий стыд.