Корабль снова загудел и медленно двинулся от причала. Палуба у нас под ногами содрогалась, я все так же продолжала махать рукой. Но ни дедуля Мак, ни тетя Ука больше не махали в ответ. Тетя Ука не могла заставить себя взглянуть на нас. Отвернувшись, она уткнулась лицом в плечо дедули Мака. А вот дедуля смотрел. Он ни разу не отвел взгляда, ни на один даже самый крошечный миг. Он словно бы знал, что видит нас с мамой в последний раз, и я поймала себя на том, что думаю точно так же про него, про них обоих, про Нью-Йорк и про всех тех, кого я там знала. Мысленно я прощалась с Пиппой, с мисс Винтерс. С корабля и с причала вновь кричали и махали друг другу люди, но уже как-то вяло, без былого единодушия. Мы стояли на палубе, пока разделявшее нас расстояние не стало таким большим, что дедуля Мак с тетей Укой слились с толпой и мы больше не могли их различить.

Мама хотела идти в каюту, но я принялась упрашивать, чтобы мы еще ненадолго остались на палубе.

– Пожалуйста, мама, только до тех пор, пока не пройдем мимо статуи Свободы!

И мы остались. Я была поражена тем, какой маленькой показалась статуя, когда мы проплывали мимо нее на нашем громадном корабле. Некоторые пассажиры махали ей на прощание, как будто она была их родственницей, которая оставалась в Америке. Я тоже помахала. А мама не стала. Она отвернулась, и взгляд ее был устремлен на сложенную газету, которую она держала в руке. Я видела, что она нервничает.

– Вы с дедулей Маком, – сказала я, – вы говорили о чем-то таком, что написано в газете. Ведь правда же? Вчера вы говорили об этом и сегодня тут, в каюте, тоже. Что там было такое, мама?

– Я же тебе сказала, Мерри. Ничего, – отрезала она твердо, почти сердито. – Ничего примечательного. Все в порядке, в полном порядке. Идем, Мерри. Пойдем в нашу каюту. На палубе слишком холодно. Я вся продрогла.

Только тогда я поняла, что тоже дрожу. Бросив прощальный взгляд на статую Свободы и на панораму Нью-Йорка за кормой, я развернулась и следом за ней двинулась по трапу вниз.

В ту ночь, лежа без сна в нашей каюте, я думала не о дедуле Маке с тетей Укой, не о Пиппе и даже не о папе, который, раненый, лежал в госпитале в Англии и о котором как раз следовало бы подумать. У меня из головы не шла та черная кошка, что промчалась по трапу и, перемахнув полосу воды, спрыгнула на причал. Черная кошка, сбежавшая с корабля таким образом, просто обязана была что-то значить, я в этом ни капельки не сомневалась. Вот только я никак не могла решить, что именно это предвещало: удачу или неудачу. Поживем – увидим, подумала я, поживем – увидим.

Все очень надеялись, что чутье не подвело доктора Кроу и музыка в самом деле возродит Люси к жизни, заставит ее выйти из раковины, а возможно, даже вернет ей память и голос. Однако Джим с самого начала относился ко всей этой затее крайне скептически, да и музыку, которая в последнее время стала звучать в доме слишком уж часто, не очень-то жаловал. И все же он видел, что для Мэри даже самая призрачная надежда лучше, чем полное ее отсутствие, что его жена столько связывает с выздоровлением девочки, что этот странный молчаливый ребенок, явившийся ниоткуда, каким-то образом приобрел для нее вселенскую важность. Поэтому Джим держал свои сомнения при себе и стойко переносил музыку, которая теперь наполняла дом с утра до ночи и первым делом встречала его с порога, когда он приходил домой.

Однако же со временем даже Джим вынужден был признать, что доктор Кроу не зря возлагал на целительную силу музыки такие надежды. Люси стала иногда спускаться вниз, пусть и очень редко, но это была уже перемена, уже улучшение. Никто никогда не слышал, как она спускается: о ее появлении не возвещал ни скрип ступенек, ни лязг защелки. Она просто вдруг в какой-то момент оказывалась на кухне – неожиданное, безмолвное явление. Все оборачивались, и оказывалось, что Люси стоит у них за спиной – все еще словно привидение, порой думалось Альфи. Она откуда-то возникала на нижней ступеньке лестницы, вечно завернутая в свое одеяло, с прижатым к груди плюшевым мишкой. Смотрела она при этом не на Уиткрофтов, а скорее на граммофон, внимательно прислушиваясь к музыке, будто бы загипнотизированная записью, звучавшей снова и снова. Поняв, что это, по всей видимости, музыка наконец-то подняла Люси на ноги, Мэри с Альфи – а порой даже и Джим с подачи Мэри – начали заводить граммофон всякий раз, когда проходили мимо него или слышали, что музыка начинает замедляться, чтобы она по возможности никогда не умолкала.

Однако Люси по-прежнему проводила бо́льшую часть времени на втором этаже в кровати, полусидя в подушках, заключенная в кокон своего молчания, глядя в окно, а еще чаще в потолок. Иногда Мэри все-таки заставала ее где-то за пределами постели, обычно в ночное время, и даже когда не играла музыка тоже. Она что-то без слов напевала себе под нос в своей комнате – теперь все уже были уверены, что это пение, а не стоны. Несколько раз Мэри, заглянув к Люси перед сном, обнаруживала, что та выбралась из постели и стоит у окна, устремив взгляд на луну в вышине и снова напевая ту самую мелодию – негромко, печально, и не столько даже себе под нос, думалось Мэри, сколько луне. Ее бледный диск, казалось, завораживал девочку.

Со временем семейство стало замечать, что эти появления Люси внизу – а теперь они участились – все чаще и чаще приходятся на время еды. Слушая музыку, она стояла у граммофона, по-прежнему держась поодаль, но при этом внимательно наблюдая за тем, как Уиткрофты едят. Каждый раз, когда девочка спускалась, Мэри принималась хлопотать вокруг нее, ласково обнимала и брала за руку, всеми правдами и неправдами мягко пытаясь усадить ее за стол вместе со всеми.

– Ты теперь член семьи, Люси, милая, – твердила она. – Ты, дядя Билли, Альфи, Джим, я – мы все теперь семья. – Она рассказывала девочке про дядю Билли, про то, что он тоже член семьи и что, как только Люси чуть больше окрепнет, она отведет ее на берег, чтобы она могла познакомиться с ним и взглянуть на его «Испаньолу». – Билли сотворил с этой лодкой настоящее чудо, Люси. Она просто красавица, красавица. Погоди, ты сама все увидишь.

Но Люси упорно не желала сидеть за столом, как Мэри ни старалась. Это Альфи пришла в голову мысль поставить ей стул у стены рядом с граммофоном, и этот стул очень быстро стал ее местом. Она всегда там сидела и там же ела свою еду. В компании всего семейства на кухне она вроде бы стала есть намного лучше, чем в одиночестве у себя в комнате. Теперь она ела по-человечески, а не клевала, словно птичка, как раньше.

Однажды вечером, перед тем как Люси должна была сойти вниз, Альфи решил попробовать одну вещь. Он передвинул ее стул от стены у граммофона к кухонному столу. Когда девочка это увидела, она долго переминалась с ноги на ногу, нахмурив лоб. Уиткрофты уже думали, что Люси сейчас развернется и убежит к себе наверх, но, к их величайшей радости и изумлению, она медленно подошла к столу и опустилась на стул рядом с ними.

Сидя вместе с ней за столом, все они понимали, что только что стали свидетелями чего-то крайне важного. Они не обменялись ни словом, ни взглядом, но всех охватила внезапная надежда, ощущение, что пройден какой-то поворот и это в самом деле может стать началом чего-то большего.

На следующий день Альфи показал Люси, как заводить граммофон, как сдувать пыль с иглы, как протирать пластинку влажной тряпочкой, прежде чем ставить, как аккуратно опускать иглу, чтобы заиграла музыка, – словом, все то, чему несколько недель назад научил их самих доктор Кроу и что за это время успело войти у них в привычку. Альфи уже раньше раз или два пытался ее научить, но тогда девочка не выказала к этому никакого интереса. Сейчас же она не только внимательно его слушала, но ей явно не терпелось попробовать самой. И когда она это сделала, Альфи тут же догадался, что мог и не трудиться ее учить. Люси сама прекрасно все умела. Она обращалась с граммофоном непринужденно, как с чем-то привычным. Сразу стало ясно, что в этом деле Люси не новичок.