В тот вечер, когда мы с папой вышли из дома прогуляться, Пег притрусила знакомиться с папой, и мы втроем долго стояли на берегу, слушая шелест волн. Взгляды по меньшей мере двоих из нас были прикованы к луне, яркой и полной, – к нашей луне. Мы вместе напевали нашу мелодию, но теперь луну можно было больше не слушать. Мы снова были вместе.

В каком-то смысле, наверное, это и был конец нашей истории, но, разумеется, на самом деле никакой это был не конец. Никакого конца не существует, потому что там, где кончается что-то одно, всегда начинается что-то другое. Папа погостил у нас всего пару дней. У солдат на войне не бывает отпусков, объяснил мне папа, максимум его могут отпустить на несколько дней на побывку, если повезет – повидаться с родными и друзьями. Мы, естественно, говорили и о маме, и о потоплении «Лузитании». Но не слишком много, и я так и не рассказала ему про ее халат с павлинами. Думаю, для него это было бы уже чересчур. Но мы много плакали, когда оставались наедине, потому что наши мысли то и дело возвращались к маме.

Однако же, когда мы оказывались в обществе моей силлийской семьи, мы куда больше говорили о том, что теперь будет со мной. Папа был категорически против того, чтобы я возвращалась обратно в Нью-Йорк через Атлантику, «пока океан кишит этими подлодками», как он выразился. У него была одна дальняя родственница, какая-то тетка, в Бате, на Большой земле, которая согласилась взять на себя заботу обо мне, пока не кончится война. По словам папы, она жила в прекрасном каменном доме, посреди деревьев, поблизости от хорошей школы, в которой она по стечению обстоятельств была директрисой. Однако я отказалась ехать к ней столь же решительно, как он отказывался отпускать меня обратно в Нью-Йорк. Мы с ним даже поругались, – пожалуй, это был первый раз за всю мою жизнь, когда я поругалась с папой.

Спасла положение матушка Мэри, горячо вступившаяся за меня. Она сказала, что неправильно отправлять меня жить к, в общем-то, незнакомому человеку, что я успела стать для них членом семьи и что я могу жить у них сколько хочу, по крайней мере, до тех пор, пока не кончится война, и что, что бы ни случилось, их дом всегда останется моим домом. За поддержкой она обратилась к Альфи с Джимом. Я до сих пор помню, что́ тогда ответил ей Джим.

– Ну конечно, пускай остается у нас. Мы ее любим, правда, Альфи?

Альфи ничего не сказал, лишь улыбнулся.

На том и порешили. Отец вернулся обратно на фронт, а я прожила на Брайере еще три года, так что бо́льшая часть моей юности прошла именно там. И все это время я постепенно влюблялась в Альфи, сама того не понимая, – до тех пор, пока не увидела его в военной форме, когда в 1917 году он уходил на фронт. Целый год мы ежедневно переписывались, пока не закончилась война и он не вернулся домой. Я сохранила все его письма, все до единого. Я вообще вела обширную переписку: часто писала папе, тете Уке с дедулей Маком и Пиппе, но правописание все равно так и осталось моим слабым местом. Оно у меня до сих пор хромает на обе ноги. Зато я люблю рисовать и каждое утро играю на пианино. «Анданте грациозо» по-прежнему самая любимая моя пьеса.

Очень скоро после того, как война закончилась, Альфи вернулся домой. Поэтому он был рядом со мной, когда приехал папа, чтобы забрать меня в Нью-Йорк. Я сказала ему, что остаюсь, потому что хочу быть с Альфи, выйти за него замуж и прожить жизнь вместе с ним.

Папа расстроился, я это видела, но возражать не стал. Он вел меня к алтарю на нашем венчании в церкви Брайера, в присутствии всех островитян, включая и Пег, которая ждала снаружи и щипала травку на церковном дворе. Кто-то вплел в ее хвост и гриву цветы. Она, судя по всему, была не против. После венчания мы с Альфи верхом отправились домой, на ферму Вероника. В ту ночь разразился шторм, и папе пришлось задержаться у нас дольше, чем он собирался, так что ему выпал шанс получше узнать мою силлийскую семью, мою вторую семью, и вскоре он совсем с ними освоился. Когда он наконец уехал, он взял с меня обещание приехать в Нью-Йорк, в гости к ним с дедулей Маком и тетей Укой. Всем детям рано или поздно приходится расставаться с родителями, и расставание это далось мне нелегко. Но рядом со мной был Альфи.

Пять лет спустя мы с Альфи все-таки выбрались в Нью-Йорк. Альфи всегда мечтал побывать в Америке. Не стану кривить душой и утверждать, что без трепета ступила на палубу «Мавритании», лайнера, которому предстояло перенести нас через Атлантику. Когда мы проходили мимо берегов Ирландии в районе Старой Головы Кинсейла, мы с Альфи бросили на воду цветы в память о маме, Брендане и малышке Селии. Я рада, что мы успели приехать вовремя, потому что дедуля Мак с тетей Укой за время нашей разлуки постарели и сильно сдали. А папа, как выяснилось, до конца не оправился после войны, как физически, так и душевно. И так было с очень многими. Я видела, что все они, и больше всех Пиппа, хотели, чтобы я осталась. Они нуждались в нас. Поэтому после долгих метаний мы остались.

Альфи нашел работу на одном из больших кораблей вроде того, который привез нас в Нью-Йорк, и со временем дослужился до капитана. За эти годы я трижды присоединялась к нему на борту вместе с нашими детьми и с Пиппой, которая стала им чем-то вроде тетушки, почти что членом семьи, и мы все вместе плыли в Англию, а оттуда отправлялись на острова Силли, навестить бабушку с дедушкой, а также родню и друзей, чтобы наши дети помнили, где их корни. Мы хотели, чтобы они могли пройтись по мелкому белому песку Камышовой бухты и прогуляться среди скал в Адской бухте. Потом мы усаживались на мягкую травку и принимались рассказывать им про матушку Мэри, Джима и дядю Билли, про Пег и про доктора Кроу тоже – ко времени нашего последнего визита уже всех, к сожалению, покойных, но навсегда оставшихся в наших воспоминаниях. Я не устаю благодарить Господа за то, что мы обладаем способностью помнить, которую – в последнее время я, как никогда, отчетливо это понимаю – ни в коем случае нельзя принимать как что-то само собой разумеющееся. И за наших детей и наших внуков тоже. Потому что, не будь их, кто передал бы дальше нашу историю?

А пока наша история, история нашей с Альфи жизни, продолжает жить, продолжаем жить и мы сами.

И те, кого мы помним, тоже.

Моя собственная жизнь во многих отношениях повторила жизнь бабушки и деда. Я вырос в семейном доме в Нью-Йорке, летние каникулы проводил в Бервуд-Коттедже в штате Мэн, где научился ходить под парусом, ездил верхом в Центральном парке, кормил уток на озере, слушал «Гадкого утенка», которого читал мне мой отец, и мало-помалу впитывал семейную историю в том виде, в каком мне ее рассказывали. Поэтому, став старше, я и решил отправиться в Англию, поехать на острова Силли и разузнать все что можно о том месте, откуда был родом мой дед и о котором они с бабушкой так много рассказывали. А очутившись там, понял, что не хочу уезжать, что мое место – там. Я поселился на ферме Вероника, и она стала мне домом на долгие годы. Я живу тут со своей семьей, и мои собственные внуки растут на острове. Я рыбачу и занимаюсь фермерством – выращиваю нарциссы, тысячи нарциссов каждый год, – а еще немного пишу.

Сейчас, когда я пишу эти строки, я в одиночестве сижу за кухонным столом на ферме Вероника. Но я не одинок. С полки кухонного буфета на меня смотрит облезлый одноглазый плюшевый медведь. Все время, пока я писал эту книгу, я вслух читал ему отрывки, чтобы посмотреть, понравится ему или нет. Только что я закончил читать ему последнюю главу. Он по-прежнему улыбается. Значит, вышло хорошо. Очень важно, чтобы ему нравилось.

Потопление в мае 1915 года пассажирского лайнера «Лузитания», который ласково называли «Люси», потрясло мир. Некогда «Люси» была самым большим и роскошным кораблем в мире, а в 1907 году завоевала Голубую ленту Атлантики, переходящий приз, присуждаемый океанским лайнерам за самое быстрое пересечение Атлантического океана. «Лузитания» могла развивать скорость в двадцать пять узлов. Она была потоплена во время рейса из Нью-Йорка в Ливерпуль.