– В голове? – переспросил Альфи. – В каком смысле – у нее в голове?

Доктор вздохнул. Потом зажег трубку и откинулся на спинку кресла.

– Послушай, – начал он, – мне это видится вот как. Всего несколько недель назад – сколько времени прошло, недель восемь-девять, да, мистер Уиткрофт? – вы нашли это бедное дитя, полумертвое от голода и холода, на Сент-Хеленс. Еще пару дней – и она бы не выжила, можете мне поверить. Вы нашли ее очень вовремя. И вы все сотворили настоящее чудо, вытащили ее практически с того света. Она наконец начала есть, этот ее ужасный кашель почти прошел, и с каждым моим визитом она становится крепче. Ее жизнь уже вне опасности. Жить она будет, в этом у меня нет никакого сомнения – во всяком случае, в том, что касается ее тела. Что же до ее разума, как я уже сказал, у меня есть определенные опасения. То, что она заговорила, – это хороший признак, Альфи, очень хороший. И тем не менее меня тревожит ее рассудок. И, вынужден признаться, в этом отношении я по большому счету до сих пор не видел никаких подвижек. – Он помолчал, надолго приложившись к своей трубке, прежде чем заговорить снова. – На меня она производит впечатление человека потерянного, блуждающего где-то глубоко внутри себя, как до того она блуждала на том острове. Эта девочка явно пережила какую-то травму, шок, понимаешь? Каким образом и по какой причине это произошло, нам неизвестно, поскольку ничего рассказать она не может. Со слухом у нее все в порядке, это я установил. Но по той или иной причине она не может или не хочет говорить. Что такое? Два слова за почти два месяца – это едва ли можно назвать речью. Может, она была такая с самого рождения, мы просто этого не знаем. Разум столь же хрупок, как и тело, но, к сожалению, нам известно о нем куда меньше. Но одно я знаю точно, я усвоил это, пока лечил раненых моряков и солдат, – тело помогает излечить разум. Тело и разум лучше всего работают в связке. Первый шаг – и тут я ни секунды не сомневаюсь, – это убедить ее встать с постели. Мы должны расшевелить ее, вновь вызвать в ней интерес к жизни. Это единственный способ.

– Я же говорила вам, я пыталась. Она не желает шевелиться, доктор, – сказала Мэри. – Уж я чего только не перепробовала. Она просто лежит, и все. Не знаю, что я еще могу сделать.

– Поверьте мне, миссис Уиткрофт, я все понимаю, – продолжал доктор. – Ни один человек не мог бы сделать большего. Но именно это я и пытаюсь до вас донести. Боюсь, что рано или поздно, если никаких улучшений не будет, ей может понадобиться более… назовем это так, квалифицированная помощь. А таковую ей могут оказать только в больнице на Большой земле.

Мэри вскочила на ноги. В глазах у нее блестели слезы.

– Вы имеете в виду сумасшедший дом, да, доктор? Вы ведь к этому клоните, разве нет? Вроде той психиатрической клиники в Бодмине, куда упекли Билли. Нет уж, только через мой труп! Была я там. Мы с вами вместе там были, доктор. Или вы уже позабыли? Это ад на земле, вы сами это знаете. Я этого не допущу. Я видела, во что они там превратили Билли. Боже правый, доктор, вы же сами помогали мне вызволить Билли оттуда. Вы знаете, как там с ними обращаются. Они там не живут, эти бедняги, они там существуют. Это тюрьма, доктор, а никакая не больница. Я костьми лягу, но не допущу, чтобы она угодила в какое-нибудь из этих кошмарных заведений. Мы поставим ее на ноги, вот увидите. Бог на нашей стороне. Разве Люси только что не заговорила с Альфи? Разве это не добрый знак?

– Поистине добрый, миссис Уиткрофт, но я лишь хочу, чтобы вы отдавали себе отчет в том, что и так тоже может быть, – сказал доктор Кроу.

– Не бывать этому никогда в жизни, – с жаром прошептала Мэри сквозь слезы.

– Никто из нас этого не хочет, – кивнул доктор. – Я могу лишь сказать, что, если мы хотим исцелить ее рассудок, вам придется каким-то образом заставить ее встать и пойти. Она должна была достаточно окрепнуть для того, чтобы ходить. Вы должны попытаться вывести ее на свежий воздух.

– Я пыталась, доктор, – с отчаянием в голосе отозвалась Мэри. – Думаете, я не пыталась?

Доктор повернулся к Альфи:

– А ты, Альфи? Это ты заставил ее заговорить. Своди ее прогуляться по острову, свози покататься на лодке, хоть на остров Самсон, посмотреть на дома, или в Камышовую бухту, посмотреть на тюленей. Мы должны пробудить в ней интерес к жизни, заставить ее выйти из своей раковины. А вы, миссис Уиткрофт, вы просто продолжайте делать все то же самое, что делали: разговаривайте с ней, читайте ей, заботьтесь о ней, но пытайтесь почаще выманивать ее вниз, приставляйте к каким-нибудь несложным делам на кухне или в огороде.

– Она такая бедная, такая хилая, – вздохнула Мэри. – Не могу же я заставлять ее насильно, правда? Как мне заставить ее делать то, чего она не хочет делать?

– Мэриму, – подал голос Джим и, протянув руку, накрыл ее ладонь своей, – давай будем делать так, как велит доктор. Пусть Альфи попытается сводить ее куда-нибудь. Он ближе к ней по возрасту. Может, она согласится с ним пойти. Ты не можешь делать все в одиночку, Мэриму.

– Она должна снова научиться жить, миссис Уиткрофт, – произнес доктор Кроу, поднимаясь на ноги. – Даже тогда нельзя быть до конца уверенными, что она поправится. Но это самое главное, на что она может рассчитывать, и самое главное, что я могу посоветовать. Заставляйте ее вставать, заставляйте ее шевелиться – через не хочу.

Он двинулся к двери, но на пороге снова остановился.

– У меня появилась одна мысль, – сказал он. – Музыка. Возможно, музыка сможет вам в этом помочь. У меня дома, на Сент-Мэрис, есть это замечательное новомодное изобретение, граммофон, и несколько пластинок к нему. В следующий раз я захвачу его с собой. Управляться с ним несложно: заво́дите, ставите иглу, и он начинает играть. Магия. Замечательное изобретение. Его следовало бы иметь каждому. Тогда врачи стали бы никому не нужны и я остался бы без работы, но я ничуть не против. Поистине целительная штука эта музыка.

Всю неделю Альфи с мамой старались изо всех сил, но, как они ни уговаривали, как ни упрашивали, Люси не желала вылезать из кровати. Когда через неделю с небольшим к ним снова заглянул доктор Кроу, он, как и обещал, привез с собой граммофон. Едва переступив через порог, он немедленно завел его и поставил пластинку. И, как по волшебству, фортепьянная музыка полилась из механизма и заполнила комнату и весь дом. Джим, Мэри, Альфи и доктор стояли неподвижно, глядя, как крутится пластинка, и слушая как завороженные, полностью растворившись в музыке.

– Это Шопен, – произнес доктор некоторое время спустя, взмахивая своей трубкой в такт музыке.

Дверь в кухню распахнулась. На пороге босиком стояла Люси. Закутанная в одеяло и со своим плюшевым мишкой в руке, она двинулась к ним, не сводя глаз с граммофона. Какое-то время она просто смотрела на него, а потом прошептала:

– Пианино, – и вновь повторила: – Пианино.

Помню, когда дедуля Мак принес письмо, я как раз играла на пианино любимую папину пьесу. Дедуля Мак был папин дядя, он жил в нашем доме всегда, сколько я себя помню, как и тетя Ука, моя няня и воспитательница. Она присматривала за мной с самого моего рождения, она учила меня шить, печь хлеб и молиться перед сном. И маму мою тоже она нянчила, когда та была маленькой. Имя Ука, по всей видимости, прилипло к ней с моей легкой руки, поскольку она каждый день возила меня в колясочке в Центральный парк, к озеру, кормить уток. Так и получилось, что я стала звать ее «Ука», и с тех самых пор для всех остальных она тоже стала тетей Укой. А дедуля Мак учил меня запускать воздушных змеев в парке, пускать «блинчики» по воде и ухаживать за лошадьми и седлами. Почти все остальное находилось тоже в их ведении: дом, конюшни, сад, все наши нужды. На них держалось буквально все.

Я терпеть не могла мои ежедневные упражнения на пианино и больше всего гаммы, но у мамы были способы воздействовать на меня.