Но позже, когда она уже лежала в постели, внизу стукнула входная дверь, и, пока Леонард выходил в туалет, Лилиана проскользнула к ней в спальню, окутанная облаком волнующих запахов: сигарет, губной помады, портера, сладкого ликера.
Она крепко обняла Фрэнсис в темноте:
– Я весь вечер думала о тебе!
– Я тоже!
– Я смотрела на всех этих людей, среди которых не было тебя, и просто ненавидела их! Это было ужасно! Все делали мне комплименты – говорили, что я замечательно выгляжу. Но мне было наплевать, я думала только о тебе!
Они целовались, пока не хлопнула задняя дверь. «Я люблю тебя!» – прошептала Лилиана, сжимая пальцы Фрэнсис и мягко отстраняясь. Она никогда прежде не говорила этого. «Я люблю тебя!» Их руки разъединились, и она ушла.
Фрэнсис лежала, прикрыв глаза тыльной стороной ладони, и спрашивала себя, как же такое случилось? Как вышло, что жизнь ее полностью изменилась буквально за считаные дни? Она чувствовала, что излучает счастье, как кусок радия – энергию. Она находилась в состоянии, близком к экзальтации. «Я хочу тебя каждой своей клеточкой, – сказала она при следующей встрече с Лилианой. – Мои ногти хотят впиваться в твое тело. У меня мурашки бегут по спине всякий раз, когда ты проходишь мимо. Даже пломбы в моих зубах хотят тебя!» И они целовались снова и снова. Они уже не чувствовали никакой неловкости, никакого стыда, никакого смущения – они преодолели все это, думала Фрэнсис, как преодолевает дистанцию быстрый бегун, который разрывает грудью финишную ленточку, сияя торжеством и радостным изумлением. При каждой возможности они ложились вместе голыми. Дни стояли жаркие и душные, густой воздух походил на тепловатую воду. Лилиана заправляла волосы за ухо и прижималась щекой к груди Фрэнсис, слушая стук сердца. Она ласкала губами соски Фрэнсис и запускала пальцы ей между ног. «Ты там как бархат, Фрэнсис, – прошептала она, когда сделала это в первый раз. – Как хмельное вино. Моя рука словно пьяная».
Удивительно, но жизнь в доме текла своим чередом. Из-за жары к обычным хозяйственным делам добавились новые. Молоко приходилось сразу же кипятить, чтобы не скисло. Варенье в банке засахаривалось. Кладовая подверглась нашествию муравьев. Когда Фрэнсис занималась уборкой, одежда липла к телу, пыль из-под метелки поднималась и оседала на мокрых от пота руках и лице. Но Фрэнсис выполняла любую работу без всяких жалоб: казалось, сил у нее – как у целого батальона слуг. Вечером по средам она ходила с матерью в кинематограф. После ужина они, по обыкновению, играли в нарды, а без четверти десять пили водянистое какао… Просто теперь у нее было и нечто другое, подобное ослепительно-яркому пламени, которое горело в самом центре ее жизни, как горит огонь в фонаре, заставляя сверкать его мутные стекла. Неужели никто не замечает разительной перемены в ней? Порой, глядя на мать, тихо сидящую рядом в гостиной, Фрэнсис вспоминала недавние поцелуи и ласки Лилианы – и удивлялась тому, что они не оставили на ней никакой отметины. Сама она по-прежнему явственно ощущала их – как выжженное на щеке клеймо. А Леонард? Неужели он не догадывается? Это казалось невероятным. Но с другой стороны, после повышения у него прибавилось работы, и теперь он возвращался со службы позже, жалуясь на загруженность и усталость, – при этом, однако, он источал самодовольство, откровенно упиваясь своей ролью утомленного кормильца семьи и снова чувствуя себя на коне сейчас, когда синяки начали сходить с лица.
– Он совсем потерял интерес ко мне, – мрачно сказала Лилиана. – Его гораздо больше интересуют товарищи по работе. Он полирует ногти для них. А для меня вообще не считает нужным стараться. Он женат на мне уже три года и почти не замечает меня. Ты относишься ко мне лучше, чем он, Фрэнсис. Лучше, чем кто-либо. Даже моя семья… они любят меня, конечно, но они постоянно смеются надо мной. Всегда смеялись. А вот ты никогда надо мной не смеялась. И не будешь, правда?
– Не буду.
– Мы с тобой – как Анна и Вронский, верно? Нет, это слишком печально. Мы как цыгане! Как цыганские король и королева! Ах, разве не хотелось бы тебе, чтобы мы были вольными цыганами? Мы могли бы уйти далеко-далеко от Камберуэлла и жить в фургоне в лесу. Мы бы собирали ягоды, ловили кроликов и целовались, целовались, целовались… Давай так и сделаем!
– Давай!
– Когда тронемся в путь?
– Завтра. Я прихвачу с собой платок в горошек. Привяжу его к концу палки.
– А я возьму тамбурин и шарф на голову. Больше нам ничего не нужно – ни туфель, ни чулок, ни денег, ничего.
И в последующие дни они провели до нелепости много времени, обсуждая маршрут своего путешествия, раскраску фургона, фасон занавесок, которые Лилиана сошьет для него, и даже имя лошадки, которая будет его тащить.
Потом неожиданно июль подошел к концу, и они были любовницами уже почти месяц. Все это время Фрэнсис практически не покидала Камберуэлла. Она ни разу не съездила в город, не навестила Кристину – только послала ей открытку со скучным видом Чемпион-Хилла, в которой сообщала, что сейчас очень занята и выберется к ней в ближайшие дни. Но она так и не выбралась. Она не то чтобы боялась, а стеснялась признаться ей в своем романе, наконец осознала Фрэнсис.
Однако поговорить о нем очень хотелось. И желание это неуклонно возрастало изо дня в день. А кому, кроме Кристины, можно все рассказать? Она должна выговориться, иначе ее просто разорвет. Как-то ночью прошел сильный дождь, и наутро установилась погода попрохладнее. Фрэнсис истолковала это как знак. Она проворно управилась со всеми хозяйственными делами, пообедала вместе с матерью, а затем вышла из дома и села на автобус до Оксфорд-Серкус.
Свернув на Клипстон-стрит, она почти сразу увидела ярдах в ста впереди Кристину, которая вышла из своего дома и направилась в сторону Тотнем-Корт-роуд. Кристина была без шляпы, в одном из своих просторных складчатых платьев с восточным узором и коротком бархатном жакете зеленого цвета; под мышкой она держала какой-то сверток в оберточной бумаге. Она не заметила Фрэнсис и шла быстрой походкой. Фрэнсис прибавила шагу, но расстояние между ними сокращалось медленно. Только когда Кристина остановилась у перехода через Тотнем-Корт-роуд, Фрэнсис наконец нагнала ее и похлопала по плечу.
– Вы Кристина Лукас, – задыхаясь, проговорила она. – Я требую свои десять шиллингов!
Кристина вздрогнула и обернулась, удивленно моргая:
– О, это ты! Я уже забеспокоилась, не померла ли ты. Ты где пропадала столько времени?
– Извини, Крисси. Совсем закрутилась с домашними делами и не заметила, как пролетел месяц.
– Ну, посидеть-почаевничать нам не удастся. Мне нужно отнести пакет.
– Я так и поняла. Добрых десять минут тебя преследую. Ну и темп ты взяла! Куда направляешься-то?
– В Кларкенуэлл.
– К своим газетчикам? Я провожу тебя – ты не против? О, вот наш шанс!
Полисмен поднял руку в белой перчатке. Фрэнсис подставила локоть, и Кристина просунула под него ладонь. Они перешли через улицу и слаженно зашагали дальше, по-прежнему держась под руку. День дышал странным очарованием, каким исполнены иные пасмурные дни, изредка выпадающие среди знойного лета. В воздухе носились резкие лондонские запахи: бензина, копоти, навоза, асфальта. На панели еще оставались дождевые лужи, и несколько раз Кристина опиралась на руку Фрэнсис, чтобы через них перепрыгнуть. Но все остальное время Фрэнсис почти не ощущала ее ладони на своем запястье. По сравнению с Лилианой Кристина казалась очень хрупкой, по-птичьи невесомой.
– Ты такая худышка, – сказала Фрэнсис. – Совсем бесплотная. Дай понесу твой пакет.
– Это еще зачем? Что за глупости?
Они попетляли по улицам Блумсбери, пересекли садик на Рассел-сквер, немного заплутались в лабиринте товарных складов к востоку от Грейз-Инн-роуд, но потом Кристина нашла знакомый ориентир и сообразила, в какую сторону идти. Через четверть часа они свернули на площадь, окруженную обветшалыми георгианскими зданиями, и спустились по подвальной лестнице к открытой двери, подпертой стулом. Старая полутемная кухня за ней была переоборудована в неопрятный офис, а в бывшей судомойне Фрэнсис мельком увидела мужчину в рубашке с засученными рукавами, который стоял у печатного станка с педалью, засовывая под пресс и вынимая большие листы бумаги. Другой мужчина вышел поприветствовать Кристину и взять у нее пакет. Они принялись что-то обсуждать, а Фрэнсис стояла в стороне, наблюдая за ними. Мужчина выглядел моложаво, говорил с оксфордским произношением и имел болезненно-встревоженный вид, который Фрэнсис приняла бы за последствие окопной жизни, если бы не знала, в чем дело. Как рассказывала ей Крисси, он был отказником – одним из первых, которым пришлось тяжелее всего, – и здоровье подорвал не во Франции, а в английской тюрьме.
