Плита сохранила еще достаточно тепла, чтобы разогреть две чашки какао. Фрэнсис щедро плеснула бренди в обе, и они выпили какао в спальне матери. Наконец напряжение начало потихоньку отпускать.

Устраиваясь поудобнее на подушках, мать даже вспомнила про поход Фрэнсис в гости.

– Я не спросила, как у тебя прошел вечер, Фрэнсис. Вы с миссис Барбер хорошо провели время?

– Да, было весело.

– Уверена, ты вызвала всеобщее восхищение. И что ждало тебя дома! А возвратись вы получасом раньше, когда тот человек шатался по улице!.. Страшно представить!

Да, действительно страшно представить. Но все же Фрэнсис представила – и с удивлением поняла, что решительно не в силах поверить, будто им грозила опасность. Она вызвала в воображении темную улицу, по которой идут они с Лилианой. Затем мысленно перенеслась дальше назад, сначала в поезд, потом на улочки Клэпэма. Я сияю твоим отраженным светом, Лилиана.

Момент был упущен – он виделся подобием слабо мерцающей блесны на длинной натянутой леске, которую никогда уже не намотаешь обратно на катушку.

В кухне по-прежнему ярко горел свет. С минуту Фрэнсис стояла у стола, глядя в пустоту. Часы показывали без десяти час, но одна мысль о том, чтобы сейчас подняться наверх и лежать без сна в жаркой комнате… Нет, только не это! Фрэнсис вымыла чашки из-под какао. Вымыла эмалированный ковшик, в котором подогревала молоко. Потом посмотрела на пол, весь в мерзких кровавых кляксах, и решила вымыть его тоже. Она сняла туфли и чулки, принесла ведро.

Кровь, засохшая и потемневшая на каменной плитке, под мокрой тряпкой обретала свой обычный цвет. Ко времени, когда Фрэнсис закончила, вода в ведре была цвета шиповникового чая. Она вынесла ведро во двор и с неуклюжей осторожностью вылила в сточную канаву, опустив пониже, чтобы не забрызгать платье. Небо над головой было все таким же бездонным, густо-чернильным.

Вернувшись в кухню, она обнаружила там Лилиану.

Лилиана стояла у самой двери в коридор, с упавшими на размазанные глаза волосами, в ночной рубашке и халате, тоже босиком.

Когда Фрэнсис поставила ведро на пол, она тихо проговорила:

– Значит, ты здесь.

– Да.

– Я не слышала, чтобы ты поднималась, и решила, что ты сидишь с матерью.

– Я поняла, что не засну, если лягу.

– Мне тоже не спится.

– Как там Леонард?

Лилиана задумчиво пощипала нижнюю губу:

– Все в порядке. Он уже уснул. Кровотечение прекратилось, как только он лег.

– Ужасное происшествие. Мне очень жаль.

Лилиана не ответила – просто стояла и смотрела на нее через ярко освещенную кухню, рассеянно пощипывая губу. Что ей надо? Фрэнсис не знала. И уже не была уверена, что хочет знать. Все эти перепады настроения порядком утомили. Вечер чрезмерно растянулся и, как следствие, утратил напряжение. Она прошла в судомойню, чтобы помыть руки, а когда вернулась в кухню и увидела, что Лилиана уходит, испытала почти облегчение.

Но сразу же стало ясно, что Лилиана никуда не уходит – а выглядывает в коридор, проверяя, нет ли кого поблизости. А вот она поворачивается, вот набирает воздуху в грудь, вот делает шаг вперед – отталкивается от дверного косяка, словно осторожно, но решительно вступая в холодную воду.

А потом, уже без всяких над собой усилий, без всяких колебаний и заминок, Лилиана подошла к Фрэнсис и прикоснулась губами к ее губам.

В первую секунду-две поцелуй был совершенно безжизненный: прохладный, сухой и целомудренный – так целуют ребенка. И у Фрэнсис мелькнула мысль, что, вероятно, в конце концов, ничего больше Лилиане и не надо, – вероятно, и ей самой ничего больше не надо; что сейчас они могут отстраниться друг от друга и между ними все останется по-прежнему. Но они не отстранились. Они длили этот целомудренный поцелуй, и оттого, что они его длили, поцелуй перестал быть целомудренным. А в следующий миг, не разнимая губ, они обнялись и прильнули друг к другу. Лилиана, в своей тонкой ночной рубашке и атласном халате, была все равно что голой, и они чуть покачнулись, смыкая объятия теснее, когда она прижалась к Фрэнсис грудями, бедрами, всем телом и раскрыла податливые влажные губы… Такого у Фрэнсис никогда еще не было. Она вдруг словно бы сбросила кожу – и целовала не только губами, но оголенными нервами, мышцами, самой своей кровью: наслаждение почти невыносимое. Наконец они оторвались друг от друга, тяжело дыша, с бешено колотящимися сердцами. Лилиана тревожно оглянулась на дверь и прошептала:

– Мы не должны, Фрэнсис.

Фрэнсис взяла ее за плечи:

– Ты не хочешь?

– Вдруг кто-нибудь войдет…

– Леонард?

– Нет, он вряд ли. Но твоя мать…

– Она наверняка уже спит. А если выйдет из спальни – мы услышим. Позволь мне поцеловать тебя еще раз.

– Подожди. Я не… у меня голова кружится.

– Прошу тебя, пожалуйста.

– Но если Лен или твоя мать…

– Тогда давай выйдем. В сад.

Лилиана почти улыбнулась:

– Что? Ты с ума сошла!

– Или спрячемся где-нибудь. Вот здесь. – Фрэнсис потянула ее к судомойне. – Нас никто не увидит. Я запру дверь.

Лилиана слабо дернулась прочь и повторила:

– Ты с ума сошла!

– Я не могу тебя отпустить. – Это было все равно что прикасаться к воде, когда умираешь от жажды; все равно что держать в руке кусок хлеба, когда изнываешь от голода. – Пожалуйста. Пожалуйста. Не уходи. Еще один поцелуй, и все. Обещаю.

И после минутного колебания Лилиана сдалась. Бесшумно ступая босыми ногами, они перешагнули через порог. Фрэнсис тихо затворила дверь, осторожно задвинула скрипучую щеколду.

После ярко освещенной кухни темнота показалась непроглядно-черной – и привела в растерянность и замешательство. Фрэнсис такого не ожидала. Внезапно она испугалась. Лилиана права. В кухню может войти мать. И Леонард лежит наверху с носовым кровотечением! О чем они, вообще, думают? Как объяснят, если что, почему заперлись на щеколду?

Но глаза уже привыкали к темноте. И Лилиана стояла рядом – бледное мерцание, расплывчатое светлое пятно. Фрэнсис подалась к ней, взяла лицо в ладони, провела большими пальцами по губам – прохладным, гладким, влажным. Она их поцеловала, водя языком по собственным пальцам и рядом с ними. Потом ее руки влажно скользнули ниже, к горлу Лилианы, к шелковистой коже над вырезом ночной рубашки.

Она нащупала три твердые круглые пуговки. Расстегнула одну, другую…

– Можно?

Она почувствовала, как Лилиана заколебалась. Но третья пуговка уже была расстегнута, и Фрэнсис уже раздвинула рубашку, уже наклонилась, целуя, лаская руками, снова целуя. И наконец Лилиана с глубоким, прерывистым вздохом подалась навстречу прикосновениям. Груди у нее были теплые, невероятно тяжелые, с невероятно твердыми сосками. Фрэнсис слышала глухой частый стук – стук Лилианиного сердца – и все целовала, целовала в такт ударам.

Она уже не думала о матери. Не думала о Леонарде, лежащем в комнате наверху. Они опять слились в объятии, лихорадочно-возбужденном, которое длилось и длилось, заставляя растворяться друг в друге, заставляя забыть о всякой осторожности, обо всем на свете. Фрэнсис подняла подол Лилианиной ночной рубашки, скользнула ладонью по голым ляжкам и ягодицам, стала водить пальцами по коже, такой горячей, такой гладкой, такой упругой.

Но когда ее рука плавно переместилась к жесткой курчавой поросли между ног, Лилиана вздрогнула и немного отстранилась. Сама потрогав там, она недоверчиво проговорила:

– Я вся мокрая!

– Давай отойдем вон туда, – задыхаясь, попросила Фрэнсис.

– Нам надо остановиться. Это уже слишком.

– Я не могу. Я безумно хочу. А ты?

Пока они горячо перешептывались, Лилиана позволила подвести себя к раковине, оперлась на нее и раздвинула ноги, впуская в себя осторожные пальцы Фрэнсис. Почти сразу она задвигала тазом в такт скользящим движениям пальцев – сначала медленно, потом все быстрее и быстрее, все крепче напирая на руку Фрэнсис. Одно бедро она просунула между бедрами Фрэнсис, и та неловко переместилась, зажимая его между ног, начиная тереться о него промежностью. Задранная юбка ее платья скомкалась, атласные вставки измялись самым плачевным образом, и почему-то это заставило Фрэнсис стиснуть ляжки сильнее, тереться энергичнее. Когда тело Лилианы стало напрягаться, напряжение передалось ей, и они одновременно сотряслись в блаженных судорогах. А когда Лилиана протяжно застонала, губы их были слиты в исступленном поцелуе, и Фрэнсис вобрала в себя стон, как дыхание, и исторгла уже как свой собственный.