Здесь, впервые за все время, мистер Трессилиан встал, чтобы задать вопросы со стороны защиты. Он хотел, в частности, прояснить один момент, связанный с кровотечением. Не кажется ли вероятным, что при нанесении такой раны на одежде нападавшего должны остаться брызги крови?

Мистер Палмер благодушно кивнул:

– Да, такое вполне возможно.

– Тогда как вы объясните тот факт, что на одежде обвиняемого подобных следов не обнаружено?

– На это мне нечего сказать – кроме того, конечно, что одежду легко выстирать или выбросить. Но кровь была обнаружена на дубинке.

– Кровь, которая неизвестно, человеческая ли?

– Кровь, которая почти наверняка человеческая.

– Кровь, принадлежность которой человеку по имени Леонард Барбер, установить нельзя – как нельзя, по вашим же словам, с уверенностью утверждать, что волосы с пальто мистера Барбера по всем признакам совпадают с волосами обвиняемого? Так?

Врач медленно кивнул, с видом уже не столь благодушным:

– Да, так.

Мистер Трессилиан вернулся на свое место за адвокатским столом. «Ты куда? – мысленно завопила Фрэнсис, глядя, как он усаживается. – Ты чего? Продолжай! Не останавливайся!»

Но он уже делал какие-то пометки на листке бумаги, храня поистине поразительное спокойствие: молодой человек в роговых очках, всего годом-двумя старше самой Фрэнсис, с худым лицом и бледными длиннопалыми руками, напомнившими ей руки Джона-Артура. Возможно, у него есть сестра вроде Фрэнсис и мать вроде ее матери. Сегодня утром он встал с обычной кровати и позавтракал, в точности как Фрэнсис, – возможно, тоже ощущая холодок волнения под ложечкой… Сердце у нее болезненно сжалось при мысли о бесполезности любых усилий. Нет, Трессилиан нипочем не справится. Слишком молод и неопытен. Ох, лучше бы парня защищал мистер Айвс! Вот он, сразу видно, настоящий адвокат: как в книжках, как в фильмах. Сейчас, например, он что-то обсуждает с судьей, и Фрэнсис хотела для Уорда именно такого адвоката, который бы вот так прояснял какой-то юридический вопрос, невозмутимо поглаживая лацкан своей мантии. Их с Лилианой не спасет человек, который годится ей в братья, который расхаживает по дому в носках и валяется на диване, вытянув длинные ноги и скрестив тощие лодыжки.

Фрэнсис с напряженным вниманием выслушала показания еще двух или трех свидетелей. Одним из них был инспектор Кемп, розовощекий и явно собой довольный: он описывал стадии следствия, как некое подобие игры в «классики», где с одной клеточки ты обязательно перескочишь на очередную по счету, сделав всего лишь несколько маленьких прыжков в сторону. Фрэнсис осознала, что у нее болит голова. В зале был глянцево-белый потолок, и чистый, холодный свет резал глаза. И звуки распространялись в воздухе как-то странно. С галереи отчетливо доносились покашливания, перешептывания, шорохи, шум передвигаемых стульев. Судейские клерки и полицейские ходили туда-сюда, громко скрипя ботинками, шурша какими-то бумажками. Как воспринимает все это бедный парень? Поначалу он слушал сосредоточенно, но выражение его лица становилось все более рассеянным по мере того, как один свидетель сменял другого, и теперь он сидел подавшись вперед, положив локти на барьер перед собой и подперев подбородок ладонью. Фрэнсис вспомнила его жевательную резинку, его ухмылки. Сегодня Спенсер Уорд – в том же дешевом синем костюме, в каком появлялся на полицейских слушаниях, но кто-то нашел для него галстук поскромнее, и волосы у него аккуратно прилизаны. Лицо все такое же бледное, но слегка округлившееся, не такое крысиное, как раньше. Должно быть, подумала Фрэнсис, в тюрьме он питался лучше, чем дома.

Пока она смотрела, парень немного пошевелился, повернул голову, случайно встретился с ней взглядом – и жаркая краска прилила к щекам Фрэнсис, захлестнутой тошнотворной, необоримой волной стыда.

Потом вдруг инспектор спустился со свидетельской трибуны, и Фрэнсис с изумлением осознала, что прошло уже полдня и заседание прерывается на обед. Обед! Да как же сейчас можно думать о вещах столь обыденных и незначительных? Но когда присяжные вереницей удалились, когда мужчины в мантиях сошли с помоста, а Спенсер Уорд скрылся под полом загородки для подсудимых, судебный зал опять словно бы распался, расползся, разъялся на части. Не зная, что еще делать, Фрэнсис вместе с Барберами проследовала в мраморный холл, к мягким скамейкам для ожидания. Дядя Тэд открыл портфель, достал сверток в вощеной бумаге и термос, и перед Фрэнсис появилось малособлазнительное угощение из сандвичей с рыбным паштетом и чая. Есть совершенно не хотелось, но отказаться наверняка значило бы смертельно обидеть Барберов, и после настойчивых уговоров она все-таки взяла сандвич. Мужчины обсуждали ход судебного заседания мрачными приглушенными голосами. Дуглас, по обыкновению, кипятился: да что за комедию ломает этот плюгавый Трессилиан, скажите на милость? Видимо, некоторые адвокатишки готовы защищать кого угодно, лишь бы им платили…

Головная боль у Фрэнсис усилилась и приняла характер тяжелой, глухой пульсации. Сухой хлеб с паштетом прилипал к нёбу. Интересно, что дали на обед парню и лучше ли у него аппетит, чем у нее? И где Лилиана, спрашивается? Может, пойти поискать ее? Но что она скажет ей, если найдет? Полдня уже пролетело. Все это великолепие, все эти умные мужчины… И все, как всегда, безнадежно. Немного погодя Фрэнсис, извинившись, встала и зашагала через вычурно декорированный холл. Но почти сразу наткнулась на ряд таких же мягких скамеек, где сидели во множестве унылые люди, тоже жуя сандвичи. Фрэнсис поняла, что они вышли из другого судебного зала, где проходит другое заседание, со своим судьей, своими присяжными, своими секретарями, клерками и адвокатами; и что дальше находится еще один такой же судебный зал, и еще один. Огромное здание со стенами из жилковатого мрамора представилось ей неким каменным монстром, которому безостановочно скармливают чьи-то преступления, чье-то горе, чью-то вину; которое в данную минуту их всех переваривает и очень-очень скоро исторгнет из себя, как мерзкие отходы своей жизнедеятельности.

Обернувшись, Фрэнсис увидела, что отец Леонарда делает ей знаки рукой. Пора возвращаться в свой судебный зал, на дневную сессию. Она проследовала за ним, все расселись по местам, и неумолимый процесс пищеварения продолжился. Сначала выступали свидетели, уже дававшие показания при ней прежде: парни, слышавшие угрозы Спенсера в адрес Леонарда; парочка из проулка. Затем прозвучало имя Чарли Уисмута – и Фрэнсис оторопела, когда он вошел, сильно прихрамывая, лицо в синяках, рука на перевязи. Заметив ее ошарашенный взгляд, Дуглас наклонился к ней и зашептал с ужасной гримасой отвращения и злорадства: разве она не знает? Чарли получил славную взбучку от мужа женщины, с которой крутил шуры-муры! Ему и самому грозит тюрьма; неделю назад он уже представал перед полицейским судом… При мысли об этом и при виде таких вот телесных повреждений Фрэнсис совсем поникла духом. Ну и, разумеется, невыносимо было слышать подробности о любовной связи Леонарда, прогулках с девицами в Грин-парке, подарках, стычке в ночном клубе, свиданиях на Таллс-Хилл, «специфических следах»…

– Полагаю, далее не стоит вдаваться, – перебил судья, – поскольку здесь все-таки присутствуют дамы.

Затем судебный пристав выкликнул имя Лилианы. Пока Чарли давал показания, публика на галерее тихо перешептывалась, но теперь в зале воцарилась гробовая тишина: все-таки Лилиана была гвоздем программы. Фрэнсис страшно занервничала, вспомнив, сколь жалкой и испуганной выглядела она на дознании. Но Лилиана взошла на свидетельскую трибуну спокойно, встала там с высоко поднятой головой, не откидывая вуалетки, произнесла присягу и начала отвечать на вопросы тихим, но твердым голосом… И это было самое страшное. Фрэнсис боялась даже смотреть на нее, ибо отчетливо понимала, что ее спокойствие происходит не столько от смелости, сколько от полного безразличия к дальнейшей своей участи; что со дня смерти Леонарда она уже выдержала столько приливов дикого ужаса, что теперь осталась вся нагая, вся опустошенная, вся обесцвеченная и обезжизненная, как дерево после урагана, как прибрежный камень после яростного шторма.