«Откроют листья золотые рты…» Откроют листья золотые рты, зарубки оставляя в каждой щепке воздушной [бог заточит топоры] и по воду пойдут – как будто бросил их этот август бронзовый в себя, по кругу холодящему ослепнув, своё изображение деля на хлеб и воду, прижимаясь к древу осеннему, зеркальному, как тьма, где птичий бог прибился к лесорубам и загорелся [и язык принял] — как листья, рыбы в нём плывут по кругу, и открывают золотые рты, и немоту себе [как вещи] просят [листвяные], и срубы, и плоты, и август бронзовый в себе [как в вёдрах] носят. «Вот осени пирог, как шар…» Вот осени пирог, как шар, печёт Сентябрь. Из живота его вытаскивает дёрн зима, с которой он сплетён через меня, через мои всё выжигающие тьмы, через позор и тишину мою, в холодную страну он пишет из меня письмо, печёт жену мою и дочь, как мягкий снег, мясной пирог он катит в шаре пред собой. Вот этой осени пирог — садись со мною, ешь со мной мой рай кромешный изнутри, с зимой забитый в сапоги. Кати меня земле под дых, как будто пёс оставил штрих на этой выжатой тропе в сосущей птицу высоте. Скорми меня, Сентябрь, скорми шарам, гудящим изнутри — подобно ульям и вагонам, нас покидавшим, как дорога, с которой осени пирог в кромешный рай глазеет мой. Прогулка в августе -1- Входя в мой дом, как тень остановись — на роднике, в котором прячет ключ [звенящий в связке] тусторонний сад, как август, спрятанный среди калиток туч. Ты не найдёшь – вот стой теперь, как тень, как бы вода, обретшая кувшина [пусть гипсовую] кровь – что тоже кров, [пусть речь] скрипящую из каждого мужчины. И длинный пёс берёт мой страх из губ [начавшегося с тени] листьепада, но [глаз не поднимая] видит он, как зреет камень в дурочке, и надо всего лишь – оглядеться и поднять с земли свою [еще совсем не горсть] золы, что в птицу развернулась и пропала — как [между берегов повисших] мост. Входя в мой дом, припомни, что в меня обёрнут ключ от голоса и смерти, что в роднике, в уключине [не смят, но говорит] меж нами некто третий. -2- Входи в мой дом – пока ещё ты контур — как сад посмертный, не обретший плотность, как ртуть с ладони, склеванной вороной, переметнувшейся снежком в иную плоскость. Входи в мой дом нелепою наградой, скрипи в калитке, как дрова в сарае, чтоб контур становился этот ближе, чтоб знали мы, что плоть [и так] сгорает. Мой бедный родственник, двойник воды бинарной, свою ладонь в сад погрузи, как лики раздвинь воды колодезные створки, за мытые твои/мои ошибки. Входи в мой дом, с вещами разминувшись — за сквозняком следы не прибирая — пока ты контур для смертельной жизни и выглядишь как я [совсем банально] — Греми, как Данте в зимней погремушке, чтоб контур твёрже стал и нас однажды оставил так, как оставляют сад свой — уткнувшись шкурой в шкуру, краем к раю воды, где [приближаясь к отраженьям] два контура свою же смерть теряют. -3- Мы потеряли смерть свою, которую – то я пою, то бабочка в ладонях у сада – что потонет. За садом тень его стоит, как дерево и запах лип [нелепое созданье, которое с названьем своим приобретает смерть]. пока что мы учились петь почти что соловьями [и думали, что сами] в ранете жили муравьи, и, расширяясь изнутри в пупе земном, как норы — они мастрячили нам дом, вокзал и сладкий тлиный ком совали в подъязычье [как будто дело в личном]. И тень – нас потерявщи здесь — водила свет сквозь тёмный лес, как бабочка, что тонет, сверкая сквозь ладони. «Алексею Сомову…»
Что птица волочёт в своё гнездо, растягивая А почти до О? Что бывший адрес твой, что этот новый — недостижим, и прячется лицо среди других, в даггеротип словлённых, где голос стал уже твоим вдовцом. Он в комнату проходит, натыкаясь на форточки – кто палочкой стучит [?] с той стороны, на всех нас – разрываясь пока пиздато эта смерть торчит, пока, как запах хлора и мочи — летает с этим, перьями зажатым (читаем «Смена-8М») – все три ночи (совсем не ночи – синий под халатом, снимая с нас, как с вешалки бельё, гнилые голоса чужой фонемы, и дождь с землёю под язык кладёт, и хлеб размокший на язык кладёт земля парит (а смыслы также темны, но не темны) – засвечены тела. Теперь, как бы Аид, стоит Сарапул и поедает [как бумагу] всё, переиначив, забираясь на кол. Но вот, что очевидно – понедельник шагает в ряд с тобой всегда налево, не с той ноги и стороны ты встанешь нащупывая рядом своё тело — и вылетает смерть, как будто птичка, и диафрагма в ней как бы табличка: закрыт даггеротип – портвейн ушол на фронт. |
