Деревянный вертолёт взаимно тихо говорит из досок сбитая зима: ты не умрёшь с тоски [с тоски не сходят] не взойдя с ума и всходы у дурных времён как входы в торфяные мглы открыты пальцами собак пещерных – до земли голы и деревянный вертолёт бормочет дым из глубины горит по тихому как лёд из нефтяного дна воды но не взаимны голоса из досок сбитая зима выгуливает смерть свою и лает будто снег в санях ей деревянный вертолёт летящий от зимы на свет потрескавшимся языком кровавый слизывает след с лопаты лижет свой язык как пёс дурея от крови до крови [разодрав живот земной у жестяной воды] Собачья голова волен Гулливер в собаке что собака в Гулливере в суете и вере едут в некоем прощальном сквере а обратно едут люди как растения обвиты мрамором и снежной крошкой поигрушечно убиты сшиты Гулливер с собакой и собака с головою тень проходит между ножниц сизым веком на куски камень ножницы водице шьют и гроб и рукавицы набирают в тень собаки гулливеровой тоски «И вот, придумав, что любим…» И вот, придумав, что любим на свете тот, что богнебог — горит на кровяном огне трамвай печальный без стихов: без рельсов заезжает он в дома, где нет ни этажей, ни жителей, и бьётся кровь стеклянных голубых стрижей. Светлеет в крове – богнебог претерпевает, что простим, и ощущает здесь подлог — когда не рай, а всё же лимб, когда трамвай порожний спит, прильнувши краешку окна, когда с той стороны земли ушедший смотрит на меня, с той стороны реки, с воды сдувая свежей почвы вдох — приходит дно, приходит сын и срамно богу, что – не бог. «На птичьем рынке – торфяной язык…» На птичьем рынке – торфяной язык — читавший арамейски – разумеет: поди налево, если не убит, поди направо – видишь: там светлеет. На каждый полумёртвый светофор, на всякий крестоцветный – без базара, как птица в клетке, по карманам вор: он кормится – прости – ему так надо. Исполнив эту глиняную печь и перечни свои опустошивши — поищешь свет, а он – ни там ни здесь, как зёма, из-под почвы тихо свищет. «Сминая бумажную воду…»
Сминая бумажную воду Не дышит свинцовый карась Идёт с той [почти по богу] по воздуху вверх накренясь он жабры свои не шнурует, шифрует под речь чёрный ил и если дорвётся до суши то верно поймёт, что он был, сминая, царапая оду, глазея в чудовищный страх, что с точностью неба не спорят в бумажных и рваных потьмах. «Не раньше, чем начнётся смерть…» Не раньше, чем начнётся смерть, жующая свой хлеб беззубый, не раньше, чем меня и впредь не встретит мент, и не разбудит, не вложит камень мне в глаза, а в губы – гул пчелиный долгий, я буду слышать голоса тех, отъезжающих на лодке, тех, уезжающих вперед, сбросавших вещи в саквояжи поспешно в свалку, как щенков, так словно не успеть им страшно на этот длинный пароход и не имеющий причала, где б чайка, проверяя рот б/у-шный, отвердев кричала невнятно требуя избы, сирени, от мороза ломкой, и замороженных глубин или хотя бы потной шконки, всплывут горящие гробы, и станет мне тепло на лодке перегибающей в обрыв, где от встречающих так громко. «И вот ещё, ещё немного – и начинается потоп…» И вот ещё, ещё немного – и начинается потоп, сминая выдох у порога, чтоб спрятать в травяной носок, в полынной кости распрямляя [ещё не пойманную] речь [нагретой до кипенья] почвы, чтобы удобней было лечь. Так опадают воды … воды… как выдохи и пузырьки, и люди дышат словно овцы, дойдя до ледяной реки, и с ними дышит, улыбаясь, как старость женщины, звезда, ломаясь в темном отраженье на: да – и да – конечно, да — ещё, ещё её немного подержишь, выпустив с руки, а люди дышат, словно овцы с той глубины одной реки, сминая выдох у порога, в полынной кости копят тьму, чтоб говорить немного боле немногим меньше одному. Колчак У юной Росы Камборьо Клинком отрублены груди, Они на отчем пороге Стоят на бронзовом блюде. Ф.Г. Лорка |
