Соски срезая ржавою метлой, стоит у входа с неба часовой — он машет медленной [как будто бы кино] рукой кленовой этим за спиной. Приветствует [не то чтоб вялый Омск] входящих и ведущих в эту ось полуслепых [двудённых, как котят} и в свой живот кладёт их, в ровный ряд на блюдо под палёною корой. Ещё [как будто даже молодой] один из мертвецов, как водомерка суёт наружу руки – типа, мелко. Метла проходит [вся в бушлате чорном] и слышит сиплый говор в коридорном наречии фанерной коммуналки, и покрывается испариной [здесь жалко становится по-лагерному]. Чёткий поветочный досмотр ведёт дозорный и каркает из тёмного бушлата, и публика [немного виновато] расходится к кругах сосков молочных моей жены – кровавой и непрочной, и плёнка рвётся [как в кино – два раза], зрачки срезая с глаз [как бы проказа]. Ода на третий июльский ливень Холодная вода, что вертикальна, стоит – шевелится – который день летально — садам – по горло – конопле, канаве [как бы избавишись от ангелов и правил, где я углом живу сентиментальным, себя не стою – от того и плачу, что нас не выдаст Бог, торчащий сбоку, торчу с водой, которой одиноко]. Мои друзья с другого края/света За мной следят [с отчизной неодетой] — со сволочью торчу, не накурившись, харчком сплавляясь с родиной и тризной. Прекрасна панихида будет этим, пернатым, голосящим, как петели конюшни, обернувшейся в сараи [здесь понимаешь, что не надо рая — пока вода стоит над огородом и разбухает голосом чебачьим древесный уголь – так, а не иначе «Обиды нет…» обиды нет бледнеет и темнеет холодный сад в 13 году от георгины жёлтые аллеи — как псы и кошки с воздухом в паху наматывают мясо ледяное на кости неоформленных столбов где газ по трубам как ребёнок ноет но кажется ему что он поёт по остановкам как ворона мёрзнет и кутается носом в проводах калённых электричество [как в тельник] и топчет ночь дырявую в носках обиды нет а делится на трое холодный свет завёрнутый в сады и пчёлы спят щенками в чёрном торфе зажавши в ртах куски стальной воды La mariposa de arena
То, что чудеснее речи любой, помнит, как бабочка [о] камень билась [вместе – с хранимой под сором – водой] — так и скажи, что она сохранилась в тёплой смоле, как селенье в глуши, будто летая, латает подбрюшье божьему небу – в котором дрожит белым хитином хранимо снаружи. Но ничего не случается, что может озвученным стать – переносным смыслом. За контур – усни, инженер, слесарь-сантехник бабочкам водным. Чувствуешь [?] – что эта бабочка внутрь смотрит, себя разбирая до страха — словно из камня сбежала уснуть в тминых пустотах своих – там, где влага небо построила – не по себе богу, что бабочке может присниться, то, что чудеснее речи, и снег в камне за ней продолжает кружиться. «Передавая хлеб по кругу…» Передавая хлеб по кругу, Как чайки гальку клювом в клюв — Мы говорили с жидким богом Своих друзей, чужих подруг — Определёно и неточно. Из ямы в детстве и земле — Казался хлеб и мне порочным -Сгорая спиртом на столе. Передавал нас хлеб овальный, Прозрачный на зрачок слепца, Как гальку, как глоток печали И срез на пальце у жнеца, Он говорил за нас не дольше, Чем воздух бился у виска — В мякину обращая слово, Скрипела чайками доска, Скрипела этим жидким хлебом Связав на мёртвые узлы, Как жидкий бог чужое тело с таким моим. Бессоница Вывернув себя до дна этой родины пустынной, возвращаешь благодать, благодарность и другие нищих сумерек детали, и бессонницу – с водою — выжимая свет на тени, где вернулся за собою, выжимая льда сухого — углекислый выдох в бледный, пролетарский, бля, посёлок. Слушаешь: [из шахты] медный колокол – перевернувшись, ищет звук в своём обломке горлышком безъязыковым он плывёт здесь с музой тонкой возвратившийся, как блудный сын в отцовскую могилу, с тощей бабою бесплодной он плывет в пивную жилу, в купоросные разводы смотрит, в родины пустоты возвращает, к потной жажде, чтоб задать вопрос мне: кто ты [?] сын в отцовской яме роет языком немного света, чтоб оставить всякой твари своё место без ответа. |
