Александр Петрушкин Геометрия побега Стихотворения I Двойник «Доеденный лисой собачий лай…» Доеденный лисой собачий лай, подобранный – где лыжник леденцовый, на палки продевающий снежок — летит как тень с оторванной спиною, летит, сужаясь в эхо, тянет R, в дагерротипы встав наполовину — когда пойму и эту чертовщину — ты зашифруй меня скорей, скорей, чем эта необъятная страна на клетку влезть почти по-черепашьи успеет, путая следы сякой судьбой — что, если вдуматься – вопрос почти вчерашний, Что слухом видишь? – пса с собакой гул неразличимы тёмной тишиною — и если лыжник только что заснул, лыжня его становится норою широкой – как, бывает, снегопад растёт над людом местным и неместным, когда его какой-нибудь бомжак в окошке наблюдает слишком честно. Рассыпавшись, вернутся, как фонтан, два тополя, запутавшись в кафтанах детишек, что скребутся в рукавах у воздуха морозного. Как ранка не заживает голос тощий мой — доеденный, как время, ненадолго — бежит лисой с оторванной спиной и лыжник спит пока ещё негромко: когда – открывшись сбоку – ему бог то в морду, то за спину мёртво дышит— не приведи Господь так долго жить, чтоб довелось – и вымолить, и выжить. «О, воздух, ты, который позабыт…» О, воздух, ты, который позабыт в гусиной стае, ставшей моей плотью [почти что крайней], где Хироном сшит и прожит маслянистою любовью. Бензина россыпью на негустой воде, на отраженье жжёном и тяжёлом лежишь, как два любовника в траве, и шевелишь в ней узкой головою… О ты, который выжит и нашит, как туз бубновый на кленовой жабре, ты из меня – щеглом из тьмы – дрожишь и жабой голоса во рту то длишь, что умираешь. «Войным-война здесь, Катя, непогода…» Войным-война здесь, Катя, непогода по воздуху вползает запах йода по тростнику китайскому – порода решает всё за нас, как за удода (о!) этот запах кухонный, пернатый, что отстаёт от до-стихов – как даты скажи ещё кому-то: «запах йода…» — и морщится [в нутро своё] природа. О, этот воздух (йэ!) катеринбургский: волной идут кретины на этрусков — во их главе Улисс [почти] маячит — он наблатыканый ХИММАШ переиначит. Здесь, на резиновых деревьях, спят наречья — как дым до дыр самим себе переча, И запах спирта вьёт в песочницах гнездо, растягивая жизнь до самой ДО. Храни, мой дым [почти что папиросный], царапины [а вовсе не вопросы] в коленках, сорваных когда войным-война была ещё весома и больна — о, белый запах меж пустопорожних — нас обучил быть-лить неосторожный [всё больше в горло] [больше горлом] йод из чернозёма как трава рот в рот «Сидит обманкой в поплавке…»
Сидит обманкой в поплавке кузнечик нашей бытовухи — поклёвка ходит налегке и лижет спирту руки, и рыбы светят из-под вод мохнатым светом глаза, везут стихи во мгле подвод живых три водолаза, сидят в прозрачной немоте в каком-нибудь Тагиле, ладонью водят по воде в неслышимом здесь стиле в услышимом и там и здесь кузнечике пропащем. Сидит обманкой в поплавке, что умирать не страшно, что если бог какой-то есть — то снег к Тагилу жмётся (от холода его слепой) в собачьи стаи бьётся. Там – говорящий поплавок меня обманкой лечит: чем ближе смерть – плотнее бог, чем наст – прозрачней речи «Скрипящая пружина слепоты…» Скрипящая пружина слепоты вытягивает светом из нутра животного февральской густоты замеса воздух – будто здесь гора все семечки подсолнечные жмёт в ладони додекретной темноты у масляного временного рта — открытые для неба так пусты. Я выучил уральский разговор татарских веток, бьющихся в окно, скрипит пружина воздуха внутри озона. Начинается озноб — так начинает смерть с тобою жить, и разливает по бутылкам свет, и кормит жизнь свою по выдоху с руки, и зашивает снег сугробам в лоб. Иди же, мальчик, звуком поищи невнятный выход ангелу отсель — на лисьей горке плавают лещи, сверяя скрип дочеловечьих тел. иди же, мальчик, гендером иди, свистящим переносом словаря почти что птичьего, его почав, почти внутри гнездовья своего горя, по воздуху за богом приходи, и жуй косноязычие его — кому понятны ангелы твои, в февральском масле вяленые врозь? кому понятно, что мы говорим — разбитые на биографий лёд? Свет переполнил сумерки свои, чтоб боже правый смог усечь наш рот. |
