Колодец Ты всё провожаешь свои голограммы в шиповника ад, который в себе вышиваешь, на память, как линию рваную рта. Гляди – просветлеет колодец, и гонят быков — ведь рай это полость – беда ли, что мал? Это всё. Чтоб хлеб подавал бледный знак – что в твою Чилябонь, как малое стадо пришел телеграф – но уволь! — там гонит колодец быков, как бы кровь чистотел, шиповник растёт через звук, меж своих же ветвей. Есть мокрый двойник у быка. Он – колодец, он – чист, растет из шиповника, с горлом, разрезаным вниз. Светает двойник, как фонарь, освещает свой рай, где гонят быков, чья спина распрямилась в трамвай, врастая в шиповник. И больше не вправе стоять — шиповник, колодец и бык в свои ветви летят. Рисунок
повис над нами пловец синий певец одышки и гомера вокруг посмотришь много глины а остальное всё – химера ключи скрипят внутри у скважин как будто женщина полна мужчин и Бога по порядку выводит в озеро она и за пределами пристанищ гудит солёный звук дождя наверное и мы дождались пловца фонарного в костях ключи скрипят внутри у скважин как будто женщина полна мужчин и Бога по порядку и грудь её как смерть – тесьма и у рисунка вот такого сверчок под сердцем замолчит чтоб слушать как Гомер с Химерой под глиной слушают ключи ключи скрипят внутри у скважин как будто женщина полна мужчин и Бога – в женском платье идёт навстречу ей волна и покидаются причины её открытых берегов и смотрят внутрь её мужчины соображая: кто из трёх «Так вырой же тьму из могилы…» Так вырой же тьму из могилы, чтоб – как колыбель — качалась она средь стеблей предрассветных стрижей, сгоняемых скрипом сосны в навесные углы, стучащейся с нашей прозрачной, как мы, стороны, что вырыла нас и лопаткою птичьей звучит над каждой цикадой, как будто хозяйка бренчит в прихожей костями, детьми — разменяв лишь лицо, а не цвет, начавши с конца, поскольку сначала нас нет ни в кадре, ни в клюве, ни в этом фонарном бельме. Как будто есть тьма — мы себе ковыряем бельё Стоим у сосны между бёдер, поднявшихся в свет, кроша в темноту, то, что [после прошедши] кольнёт. Диалог Порезавшись крапивою сухой, ты дышишь, удивляясь расстоянью с её молчанием, и спелый перегной земле передаёт своё дыханье, крапиву он роняет в небеса — и верится пока ещё крапиве, что есть в её молчании леса, строения (и что немного кривы все эти построения её), что дышит Бог в рыжеющий затылок, что перегной когда-нибудь спасёт пуская сок в какой-нибудь отрывок, в её порез, который, как язык зелёным хлорофиллом мокнет в горле, её порез с моим заговорит, и их молчанье долгое умолкнет. «И вот ты раздвигаешь двойника…» И вот ты раздвигаешь двойника через тростник, в котором он клубится, ещё туман [почти что не вода, а ключ от птицы, что ей не разбиться даёт возможность]. Говорит со мной двойник соломенный, садящийся на плечи, саднящий горло – вот, как божемой, тростник меня раздвинул вдоль и лечит, выращивает мокрое лицо, шагает по лицу как бы в печали, и август смотрит пристально за мной — кутёнком, заблудившимся в причале, чтоб слышал я, как шелестит тростник, олений глаз закрыв наполовину, и мокрый, словно смерть, двойник журчит, меня [перед собой] как дно раздвинув. «Свет кожу стирает дочиста…» Свет кожу стирает дочиста — кто ходит на месте пустом? Его ремесло переносное, как бабе, вносить меня в дом. Внесёт и забудет на время в среде голубиных людей, накинет на яблоню темень, царапая горло ветвей. Меня поцарапав однажды, как будто котейка, дом-шар воздушной и смертною жаждой смотрел, как (его ли?) душа выходит из яблока красного и светится, где за окном дом в стороны все расширяется, идя за своим молоком. Его ремесло непонятное, Как бабе нести меня в сад Где пчелы звенят пузырятся Под кожей, желая назад, где дождь вырастает из яблони и падает яблоней стать, где голуби клювом стараются под кожей меня отыскать. |
