Что ни толкуй, а все же искони Дорожной грустью все болеют, право. Веселый окрик: – Эй, ямщик, гони!.. А в грудь польется пряная отрава. Ну, то понятно: Что за скорость? — Воз. Да, может быть, еще трясет жестоко. А тут — Взревел горластый паровоз, Пробили буфера, И мимо окон Поплыл вокзал, стандартный, Как всегда, На маловажных станциях Турксиба. Киоск зеленый: «Пиво и вода». И водокачка с флюгером красивым: На шпиле – конь, Который, по веленью Степных ветров, вертелся, говорят, А ныне, по причине заржавленья, На север скачет много лет подряд. Картофельная темная ботва И та гряда, где в детстве, не без риска, Не из нужды, а так – из озорства — Он воровал морковку и редиску. Кудрявые зеленые газоны, Куда приводит парочки весна. И площадь та, где вечно глухо стонет Надколотая молнией сосна… А вот уж и землянки потекли — Замшелых крыш затейливый орнамент, И горы свежевынутой земли, И всюду ямы, ямы – под фундамент. А поезд мчит. И за окном бегут Разъезда будки, Плавно, как на лыжах. Далекий медицинский институт Уже на десять километров ближе. Четвертый семафор с поднятою рукой… По сторонам – веселые посевы… Давно уж скрылась башня И на башне конь, С таким упорством скачущий на север. 2 Не можем ездить мы, не беспокоясь, Что где-то неотложные дела, Не можем не бранить курьерский поезд За то, что скорость поезда мала, За то, что вот не мчит, как ветер, нас он, А катит, словно старая арба, За то, что он – подумайте! – по часу Стоит у телеграфного столба… Но вот в купе «отсушен» дубль-пусто, И местный весельчак и острослов На остановке сбегал за капустой Для флотских новоявленных «козлов». И если те, кляня размер и вялость, Грызут ее старательно, с душой, — Считайте, что поездка состоялась, Как говорили раньше – «на большой»! Вам сутки вдвое кажутся короче, Короче втрое кажется прогон. Взошла луна. Темнеет. Дело к ночи. Шумит вагон, волнуется вагон. И этот шум, и смех неугомонный, И стук костяшек Дружно создают Какой-то безалаберный, вагонный, Но славный, не стесняющий уют. И кажется, что в этом общежитьи Друг с другом каждый тыщу лет знаком. – Посудинку, мамаша, одолжите, А ты, орел, слетай-ка за чайком! «Орел» моментом обретает крылья, Схватив кофейник, мчится, как стрела. А тут уже и чемодан накрыли Для расширенья площади стола. Без приглашений сходятся соседи, Расселись все компанией простой, И затрещал от всякой вкусной снеди Большой импровизированный стол. Порылась в узелке своем старушка, В бауле покопался старичок — Папаша ест мамашины ватрушки, Мамаша ест папашин балычок. Потом орехи чьи-то хором грызли, Скорлупки – в кучку, чтобы меньше месть. Все было так, Как будет в коммунизме, По представленью любящих поесть. 3 Из всей компании один, пожалуй, На этот братский ужин не попал. На средней полке в этот час лежал он И неукрытый, вздрагивая, спал. И чтобы из окна не прохватило Юнца, избави боже, сквозняком, Старушка сердобольная накрыла Его огромным клетчатым платком. На добром слове вряд ли ошибусь я, Хоть самовольно выскажу его: Спасибо вам, хорошая бабуся, От имени героя моего. Ценитель незаигранных прелюдий, Его искал я много лет подряд. Я знать хотел, куда уходят люди, Которые о славе говорят. Пусть на виски скорее ляжет проседь, Чем на бумагу первая из строк, — Я должен знать, Куда его забросит Вот этот диковатый гонорок, Который век не уживется с ленью И, беспощадно сердце теребя, Не раз заставит взвыть от сожаленья, Что «Дон-Кихот» Написан до тебя, Что до тебя Можайский стал крылатым, Что до тебя Джордано был сожжен, Что без тебя Уже разбужен атом И вдвое большей силой укрощен… Я должен знать, Какие проявленья Неведомая молодость найдет, Как человек другого поколенья Знакомые зачатки разовьет. Мы старше чуть. У нас, как говорится, Чубы, как смоль, в сердцах огонь горит. Мы в 45-м начинали бриться И неокрепшим басом говорить. Мы с первых дней войны входили в моду, Нам в 43-м не было цены: Для каждого колхоза и завода Большой подмогой были пацаны. Одежда и заботы не по росту, Порой и все семейство на плечах… Мы рано научились думать просто О самых перепутанных вещах. Мы рано сердцем ощутили братство Романтики и повседневных дел И дикий гонор Заковали в рабство, Чтобы не мы, а он на нас потел. Но ходят слухи, что по старым прошвам Судьба кладет замысловатый след, Что непременно Где-то в дальнем прошлом Начало всех падений и побед. Возможно, так. Приму на веру кротко И возвращусь, десятком строк всего, К началу Биографии короткой Строптивого героя моего. |
