— Лишь бы власть к рукам не прибрали, — не могла остановиться Ефросинья, — а то начнут порядки свои устанавливать, да оратаев данью обкладывать!

— Треть от войска донского наш покон приняли! И Плоскиня тож! А тот ныне не только новую землю пашет, но и все хозяйство воронежское держит в своей руке! — слегка успокоила собеседницу Улина. — А еще Петра нашего в качестве доверенного лица держит, советуясь по всем важным вопросам.

— А Твердята что?

— Что-что… По слухам, сначала злился и даже Петрушу к себе приблизил, дабы власть не потерять. Это у них быстро! Соберут круг, и гуляй, как звали! Однако потом они все же втроем сели, да договорились. Ныне один в степи воюет, второй в глубинке, земли обустраивает, а наш Петруша… наш пострел везде поспел!

— Ладно, коли так, — кивнул Николай, — лишь бы Киев на наше такое самоуправство не осерчал! Земли, что ни говори, почти черниговские.

— Почти, да чуть-чуть никем за причину не берется, — резонно возразила ему Улина. — Селили людишек Тврдяты по границе княжества, но все же за его пределами, дабы заслоном они стали от половцев лютых, первыми их удар принимал на пути к Рязани, да Мурому. А уж крепостица дивногорская и вовсе на стыке с половцами!

— И эти доводы помешают Монамаху рассердиться на то, что подводим под свою руку околочерниговских переселенцев?

— Ничуть, — вынужденно пожала плечами Улина. — Но и мы не сидим, сложа руки!

— И что делать Трофим собирается? — подобралась от любопытства Ефросинья.

— Петра с сыном в Киев град послал, дабы те стенали, да помощи просили в борьбе с Сырчаном. Мол, пока хан слаб, нужно его добить. А торков да печенегов, что не могут смириться с господством половцев, надо под свое крыло взять и осадить на новые земли.

— Так вроде Мономах уже осаживал их вместе с берендеями[28] рядом с собой?

— Слухи ходят, что прогнать грозится.

— Шалят?

— Не без этого. Пусть гонит, к себе возьмем. Своими эти племена долго не станут, но и ходить к нам через себя не дадут.

— Так хрен редьки не слаще!

— Эти, уже почти отвоевались, покоя хотят. Кому, как не им, с диким полем уживаться? А будут в Дивногорье шалить, так Твердята не просто так лихих людишек к себе созывает. Всем излишне шебутным укорот сумеет дать.

— А своими воями Мономах точно поможет?

— Вряд ли, разве что напутствием словесным, — пожала плечами Улина. — Но вдруг, да вспомнит своих бывших ратников и не станет ногами топать, что земли воронежские отныне своим путем идут. Договариваться в любом случае необходимо. Как утешение Петр ему зеркала с амальгамой оловянной повез, да стекло гладкое, другим Киев не удивишь. Прогонят, не прогонят с такими подарками, не угадаешь, но слухи о товарах наших все равно расползутся и этим надо пользоваться, иначе, зимой останемся без денег, и многие планы наши пойдут коту под хвост! Так что к осени, кровь из носа, но караван туда мы должны снарядить.

— Вот почему к стеклодувам вы Радку не подпускает, — догадалась Ефросинья, задумчиво покачав головой. — Да уж, забот у вас полон рот…

Что еще в списке твоих дел, муженек?

— Да список это бесконечный, — неопределенно пожал плечами Николай.

— Только ты, Фросенька, не серчай, мне еще со старостами, да мастеровыми вечером встречаться, поэтому мы дальше с Улиной по доходам нашим пройдемся, чтобы я знал, что могу им обещать, а с чем придется повременить…

— И я послушаю, — покорно наклонила голову, Ефросинья, — если не прогоните…

— Тебе это вдвойне полезно будет! Староста как-никак. Так вот, на чем я остановиться… Доходы наши по посуде падают, налицо ее переизбыток, а потому предлагаю я завязывать с нею и пустить железо на скобяные изделия и оружие.

— А цены опустить? — возразила Улина.

— Опять? Как бы разорение от этого нам не вышло. Девяносто из ста даже куну на котелок пожалеют, ибо не живут, а выживают, а в остальные уже насытились, выручка упала втрое.

— Насколько? — вмешалась Ефросинья.

— За прошлый год лишь полтысячи гривен с торговли посудой выручили.

— Новгородских или шестигранных киевских? — уточнила Улина.

— Конечно новгородских они полновеснее, — пожал плечами Николай. — Мы же вроде уже договаривались в них считать?

— Ох, Боже ж ты мой! — почти провыла Фрося, всплеснув руками. — Да сколько-но эти ваши гривны зерна купить можно!

— Ты забываешь, Фросенька, что часть суммы идет на закупку угля и руды, а, часть съедают накладные расходы, то бишь торговые пошлины, содержание воинов, припасы на них, охрана на торговых точках, зарплата мастерам и рабочим… Да еще оставшееся делится пополам между нами и общиной.

— И что в итоге?

— В итоге с гулькин нос, замнем для ясности! Ее муженек явно хотел сказать конкретнее, но при воеводской жене решил не выражаться, — Воеводская доля не больше сотни гривен. Спору нет, и это деньги, да и люди обеспечены работой, но склады посудой уже переполнены, поэтому будем резать!

— Кого, Николай?

— Аппетиты наши резать, только лишь, Фросенька! А увеличивать будем выпуск сеялок, веялок, плугов, всякой скобяной рухляди, гвоздей и инструментов. В отличие от посуды, тут все расходится шустрее, да и прибыль капает весомее! Не сотня, а пять как с куста. А учитывая, что почти треть от такого товара не общины делают, а единоличники из купленного у нас же железа, голова у меня за ассортимент вообще не болит. Знай себе стриги навар с товара, что тебе на реализацию дали. Скоро вообще обленимся и будем только семечки на лавке лузгать!

— Давай, пока про общую выручку, ленивец, — вмешалась Улина, подсаживаясь поближе, — дабы понять, какие суммы у нас в год крутятся.

— Все цифры у меня подбиты как раз на ваше начало года, он же месяц март по-моему календарю. Так вот… За ткань и валенки нам отвалили около пятисот серебром, полторы тысячи мы получили за стекло, бутыли разных форм и размеров и зеркала, а две тысячи триста за цемент. Пока все это как горячие пирожки расходится, поэтому доходы будут только увеличиваться, хотя в оборудование на цементных приисках придется вкладываться по полной, там все на соплях.

— Угу. Что с остальным?

— С досок и кирпича одни слезы, по пятьдесят гривен с того и другого. В принципе это неважно, в любом случае надо дальше разворачивать их производство, как, собственно, и мыла.

— Как так?! — запоздало поднялась на дыбы Ефросинья, однако сразу же понизила голос до шепота, вспомнив, что дети спят. — Да ты знаешь, сколько мы этого кирпича отправляем на сторону?

— Знаю, Фрося, успокойся! Просто почти все уходит своим, а значит, цены держим низкие, фактически вся выручка, идет на жалованье, перекладку печей и переоборудование мастерских, не более того. А будь иначе, так не видать нам ни печей русских, ни домов для поселенцев, ни хранилищ наших… Главное тут не доход, а то, что те же подростки зарабатывают на пропитание семьям. Случись недород, и люди не будут лапу сосать, а смогут купить продовольствие на стороне или у нас, благо мы о запасах заботимся.

Ефросинья мгновенно остыла. Николай лишь подтвердил то, что она и так знала.

На самом деле возросшие продажи стройматериалов и моющих средств не только окупали затраты на обучение подростков, но и давали возможность вкладывать в развитие школ, хотя местным жителям действительно все отпускалось по льготной цене.

Да и правильно Николай сказал, не в прибыли было дело. Точнее не в ней одной. И не только в сохраненных теплом и достаточным питанием жизнях, хотя они являлись как раз основной причиной всех усилий.

Людей надо было вырывать из нищеты. С корнем. А труд на земле в этих местах позволял лишь не умереть с голоду. Поэтому развитие любых ремесел было насущно необходимо. Это позволяло восполнить недостаток продовольствия из более благодатных для сельского хозяйства краев — окрестностей Воронежа, Суздаля или Булгара.

Во многих местах того же Поветлужья речь шла о выживании, а не о благоденствии. Что толку возить в такие края товары, если людям не на что их купить? Разве что пушную рухлядь на них выменять, так ценный соболь в основном обитал гораздо севернее низовых ветлужских земель, белка не всякая ценилась, а бобер просто не везде водился.