Почти лишаясь сознания, чунг размахнулся и начал осыпать чешуйчатое тело тси-тси беспорядочными ударами этого предмета. Движения у него были конвульсивными. Удары падали чаще всего туда, где давление было сильнее. Это было последнее проявление инстинкта самосохранения: если бы в пальцах у чунга ничего не было, он наносил бы эти удары просто лапой.

Чунг не знал, сколько ударов он нанес тси-тси, не видел последствий этих ударов. Он только чувствовал, что тиски, охватившие его грудь, ослабели и что дышать ему стало легче. Оттого и сознание у него прояснилось. И тогда, уже с сознаваемой бешеной жаждой жизни, он начал наносить твердым предметом все более частые удары и ощутил, как этот предмет врезается в чешуйчатое тело душителя и как пальцы увлажняются чем-то липким. Тси-тси совсем ослабил свои кольца, развернулся, дернулся и весь вытянулся на земле.

Усталый, с вышедшими из орбит глазами, еще задыхаясь, чунг распростерся ничком, совершенно обессиленный, но все еще стискивая в пальцах твердый предмет.

Когда силы и сознание вернулись к нему, он поднял голову и устремил мутный взгляд на тси-тси. Тело у душителя было во многих местах пробито, а из ран сочилась бледно-красная кровь. Чунг перевел глаза на мокрый от крови предмет, стиснутый у него в руке, потом на тси-тси и снова на предмет, на камень с острыми краями. Будто не доверяя самому себе и тому, что видит, он поднес камень к глазам, ощупал его со всех сторон, потом снова уставился на тси-тси. Глаза у него расширились, блеснули странным, необъяснимым испугом, потом отразили просветление, наступившее в простом, первобытном, примитивном сознании. И словно не веря своему внезапному просветлению, он замахнулся камнем над распростертым тси-тси. Острый камень врезался в чешуйчатое тело. Чунг весь взъерошился, стал огромным и косматым, в горле у него стеснились странные, никогда еще не произносившиеся звуки. Потом он наклонился над трупом тси-тси и принялся наносить ему удар за ударом. Заостренный камень погружался в мягкое тело тси-тси почти до самого кулака чунга.

Чунги продолжали блуждать по земле и только вечером забирались на деревья. Сильные, злобные хищники встречались в лесу еще редко, да и чунги двигались всегда большими группами, и почти никто не осмеливался нападать на них.

Но пришло время, когда этих зверей стало много и их рев стал доноситься со многих сторон сразу. Так, однажды два грау накинулись на небольшую стаю чунгов одновременно. Ошеломленные неожиданностью, чунги убежали и кинулись на деревья. Грау догнали одного из них, и после недолгой обороны чунг захрипел с перегрызенным горлом. Хищники оставили его полуобглоданным, а остальное довершили хе-ни и ри-ми.

В другой раз многочисленная стая хе-ни окружила двоих взрослых чунгов с детенышем и напала на них. Первые хе-ни, наскочившие на чунгов, погибли в их передних лапах и упали с раздробленными головами, с переломанными спинами и свернутыми шеями. Но остальные хе-ни во множестве налетели на чунгов со всех сторон и победили их. Оба взрослых и детеныш были съедены.

В другом месте целое стадо жесткощетинистых гру-гру, неизвестно чем озлобленных и разъяренных, напало на группу чунгов, и чунги прибегли к единственному возможному способу спастись: быстро полезли на деревья.

С каждым днем чунги видели, что их сгоняют с земли, с каждым днем опасность на земле для них увеличивалась. Но они уже не могли и не хотели окончательно отказаться от нее. Запахи земли опьяняли их, ее плоды привлекали неотразимо. И они стали собираться во все большие стаи, чтобы никакой грау не смел на них напасть.

Только чунг и пома оставались одни, предоставленные самим себе. Пома не могла ни следовать за другими чунгами, ни лазать по деревьям, а чунг, подчиняясь неизвестному, несознаваемому закону, оставался с нею.

Боясь, что ее задушит тси-тси или растопчет мут, пома целыми днями оставалась в дупле, питаясь лишь немногими плодами, которые бросал ей снаружи чунг. Голод и жажду переносить было легче, когда она чувствовала себя безопасной в своем убежище. Мысль о помощи, которую чунг смог бы оказать ей в другом подобном случае, не занимала ее. Случай с камнем не был ее личным переживанием, и потому она не имела к нему отношения. Этот случай был пережит чунгом, для него он и был важен.

Но и для чунга случай с камнем вскоре перестал иметь значение. Сознательные поиски были ему чужды, он знал только случайные открытия; но образ его жизни был так прост, а сознание так примитивно и ограниченно, что случайному открытию нужно было повториться много-много раз, чтобы он мог прийти к общему выводу и к сознательному применению этого вывода. Он находился под властью инстинктов, а инстинкты упрощали все, что ему встречалось. Для него было проще и целесообразнее полезть на дерево, где его не достанет никакой опасный хищник, чем вступать с хищником в борьбу и убивать его суком или камнем. Случай обороны острым камнем не запомнился ему; некоторое время он носил камень с собою как игрушку, но потом забросил как нечто совершенно ненужное.

Таким образом, момент краткого просветления был погребен под господствующими в его природе инстинктами, и чунг позабыл о своем случайном открытии. Он научился только быть еще бдительнее и осторожнее, спускаясь на землю.

Между тем пома поправлялась и выздоравливала, но ее выздоровление шло очень, очень медленно. О лазанье по деревьям нечего было и думать. Пальцы на раздавленной лапе не могли сжиматься и оставались более или менее одеревенелыми. Она пользовалась исключительно пальцами другой лапы как для хватания плодов, так и для опоры при ходьбе. Одна задняя лапа была вовсе неподвижна вследствие глубоко разорванных мускулов, а рубцы на плече и груди затрудняли движения у одной из передних лап. Для обороны она могла рассчитывать только на свое дупло и на силу чунга. Но следы хищников вокруг дупла изо дня в день множились. И в конце концов, несмотря на все хитрости, к которым прибегал чунг, чтобы отвлечь внимание хищников от ее убежища, она непременно погибла бы. Но тут какая-то странная духота легла над целым лесом и повергла животных в неведомую тревогу.

Они уловили ее прежде всего обонянием: в воздухе, которым они дышали, разливался какой-то незнакомый, едва уловимый запах. Животные начали неожиданно выскакивать из своих логовищ, озираться во все стороны, рычать и реветь. Никто не решался нападать ни на кого, но на всех нашло предчувствие чего-то страшного, что должно приблизиться и погубить их всех.

Тяжкую духоту принес слабый ветер, такой слабый, что едва зашевелил листья на вершинах деревьев. Высокое голубое небо стало сначала рыжевато-желтоватым, потом пепельно-серым и нависло низко над лесом. Белое светило перестало озарять зеленые вершины утром и проходить по небу от края до края. Вечером огненно-белые и красные звезды не смотрели на землю, мигая блестящими ресницами. А когда наступала ночь, лес окутывался тяжелым, неподвижным мраком. И так — много дней подряд.

Потом ветер, принесший такую духоту, усилился настолько, что вершины деревьев закачались. Лес беспокойно загудел. И этот беспокойный, сдавленный, смутный гул спутал животных, словно сетью. Они убегали, возвращались, прятались, выскакивали и снова бежали. Они кружились и метались, словно запертые в огромной клетке, из которой хотели вырваться, чтобы вздохнуть свободно.

Неведомая тревога передалась и чунгам. Они перестали прыгать по земле и по веткам, присели, поднимая головы и вертя ими во все стороны, и настойчиво внюхивались. Темный страх, порожденный предчувствием неведомого, грозящего им гибелью ужаса, сжал им сердца и вытеснил оттуда страх перед крупными, сильными хищниками. Слитный грозный рев мечущихся зверей не пугал их, как раньше. Если мут ломал кусты своим грузным телом, если грау ревел, чунги не свешивали голов между ветвями, чтобы глядеть со смешанным чувством страха и любопытства. Вместо того они поднимали головы к мутному, низко нависшему небу, словно гадая по нему о предстоящем. Ранее жадные к пище, они теперь проходили мимо осыпанных плодами веток, не трогая их, не облизываясь при их виде. Только сильный голод заставлял их есть, и они грызли сочные плоды без всякого удовольствия.