Роскошное платье. Вот бы надеть такое! Наверное, невеста очень хороша собой. Да что там гадать… В столь великолепном наряде любая девушка станет настоящей красавицей. Все дело в этих шелках, переплетении золотых нитей, парчовых вставках и мелких бриллиантах на присборенных верхних и нижних юбках. Все будут смотреть на нарядный корсет, на восхитительные рукава с буфами, на золотое шитье вокруг плеч и локтей. Все внимание привлекают искусно скроенные ярды дорогой ткани, а какая женщина их наденет, всем безразлично.

– Что, если ты станешь этой женщиной?

Голос или фантазия? Корделия вздрогнула и оторвалась от работы. За мелким переплетом окна кто-то притаился. Кажется, черная птица. Уж она-то не была способна произнести слова, зато хлопанье ее крыльев напугало Корделию. Вместе с испугом палец пронзила боль. Игла, которую Корделия неосторожно сжала в руке, впилась ей прямо под кожу. Было жутко больно, а птица будто смеялась. Хлопая крыльями, она отлетела от окна. Корделия видела, как такие же вороны гнездятся на крышах. Но еще ни разу ни одна из них так дерзко не стучала в окно.

Из ранки на пальце закапала кровь. Укол оказался куда более глубоким, чем она решила вначале. Стоило поискать платок или какую-то тряпку, чтобы ничего не испачкать, но уже было поздно. Капельки крови упали на подвенечное платье и разошлись на белом атласе ярко-алыми пятнышками. Как будто расцвели кровавые цветы. Красное на белом. Этого уже ничем не отстирать и не смыть. Корделия ахнула. Что же она наделала?!

И в этот самый миг кто-то перехватил ее руку. Корделия напряглась. Чьи-то пальцы держали ее нежно и крепко чуть повыше запястья. А кровь все продолжала капать из ранки вниз на красивую белую ткань.

– Рад знакомству, мадемуазель, – произнес приятный бархатистый голос.

Корделия смотрела и не могла отвести глаз. Такого красивого лица она еще никогда не видела. Мужчина рядом с ней действительно напоминал ангела. Красивый, светловолосый, с приятными чертами лица и мягко очерченным ртом. Глаза цвета лазури слегка сияли, и казалось, что ты тонешь в них, как во время полета в небесах. И он был роскошно одет. Аристократ, а не слуга. Интересно, сколько белошвеек работали ночи напролет над его колетом и коротким плащом. Но Корделия смотрела только на лицо. Как же он красив! Должно быть, это хозяин дома. Судя по описанию, да.

Он смотрел на нее так же пристально, как она на него. И несмотря на острую боль в пальце, этот миг показался ей чистым волшебством.

– Я Донатьен.

Это имя она знала.

– Корделия, – представилась она.

– Как красиво звучит!

Красиво, как кровь на подвенечном платье, мелькнуло в мыслях у Корделии, а он вдруг поднес к губам ее руку и поцеловал. Никто еще так не делал. Корделия не привыкла к тому, чтобы за ней ухаживали. Она родилась не в том обществе, где приняты изысканные манеры, но он смотрел на нее так, будто она была выше других, а ничуть не ниже. Будто это она была здесь принцессой, а не он хозяином дома.

Он будто не заметил раны на ее пальце, хотя слегка измазал губы кровью. Ему это даже пошло. Он был слишком бледен, а мазок крови на устах придал его виду немного яркости. Корделия смотрела на его покрасневшие губы, и в голову почему-то приходило сравнение с раздавленной розой. Она вдруг поняла, что ей хочется поцеловать эти губы хотя бы для того, чтобы проверить, действительно ли у них вкус крови и опавших розовых лепестков.

Клер очнулась, будто ото сна. Несколько мгновений она моргала и растерянно озиралась на ряды книг на полках. Где она все это прочла? Когда? Зачем? От истории веяло могильным холодом, кровью и ароматом кладбищенских роз. Она не хотела этого вспоминать. Холод статуй в склепе, колыхание гондолы на холодной воде канала, в котором ютятся русалки, целующаяся пара в фельце, дама подставляет кавалеру руку, и он режет ее ладонь стилетом, чтобы тут же прильнуть губами к ране.

Все это бред в стиле маркиза де Сада или лорда Байрона, ставшего вампиром. Так почему же ее тревожит все это? Почему странные сюжеты преследуют ее, как галлюцинации? Ведь никто не заказывал ей рисунки к подобным историям. Иначе она бы непременно запомнила.

Клер обработала порез глицерином, но он все равно сильно болел. Кровь испачкала ее любимый топ. На коже остался тонкий шрам чуть повыше запястья. Шрамы – это так некрасиво. Порез можно заклеить пластырем, но изогнутая белая полоска на месте зарубцевавшейся раны выглядит совсем уж непривлекательно. Кажется, Шанна говорила что-то о том, что шрамы легко можно вывести лазером. Себе подруга выводила только надоевшие татуировки, но вроде бы удачно. Клер внимательно посмотрела на безобразную полосу с рваными краями.

Как уязвима плоть! Как легко изуродовать ее прикосновением лезвия. Даже если человек совершенен, как статуя, в отличие от статуи он непрочен. Достаточно всего лишь поводить по коже лезвием, и от красоты не останется и следа.

Возможно, существо в зеркале было право. Она должна дорожить своей красотой, как некой хрупкой драгоценностью, которую очень легко уничтожить. Когда красота есть, ее не слишком ценишь, потому что к ней привыкаешь, но угроза того, что можешь лишиться ее, вдруг приводит к панике. Только в этом случае осознаешь, как она тебе важна. Красота лица. Красота тела. Красота нетронутой плоти.

Изуродованное существо в зеркале всего этого было напрочь лишено. Если оно вообще существовало. Может, обожженное и изрезанное лицо – это всего лишь плод богатой фантазии Клер? А как быть с приятным юношеским лицом, которое иногда смотрело на нее из того же зеркала. Оно словно стало заложником другого, уродливого создания. Оно манило и ждало.

Клер вдруг вспомнился рассказ про Джекила и Хайда. Могут ли красота и уродство быть всего лишь двумя ипостасями одного и того же создания? В английской литературе – да. Но в жизни? Вернее, в смутных видениях?

Клер побросала в розовую косметичку, служащую ей футляром, свои кисти и карандаши и вдруг заметила сверкнувший среди них острый предмет. Лезвие! Откуда оно здесь? Она не помнила, чтобы когда-либо в жизни имела что-то такое. Это явно не мастихин, а вполне острый нож. Тонкий заточенный стилет с резной рукояткой. В жизни Клер видела нечто подобное впервые, но во снах…

Она вынула предмет из сумочки осторожно и бережно, как будто он был живой змеей, способной ужалить. Кто, кто, а она уж помнила, как может ожечь лезвие, к которому неосторожно прикоснулся голыми руками. Сильнее, чем крапива или горящий огонь. Клер боялась, что ее пальцы соскользнут с рукояти, как по гладкому льду. У лезвия действительно был какой-то льдистый суровый оттенок, как будто это и не нож вовсе, а осколок айсберга.

Вещь была явно старинной, как экспонат или реликт, позаимствованный из какого-либо музея. Только он удивительно хорошо сохранился. Стилет был еще новее и чище, чем товар, только что поступивший в магазин. Клер невольно засмотрелась на свое отражение в сверкающем лезвии. Как красиво! И как легко этим же лезвием всю красоту сокрушить!

Ее вдруг пронзило странное извращенное желание. Порезаться! Просто взять и полоснуть лезвием по коже так, чтобы выступила кровь. Это было жутко, неприятно и в то же время невероятно соблазнительно. Снова почувствовать щиплющее жжение в коже. Снова увидеть, как выступают капельки крови, будто роса на цветке. Желание было таким страстным, что Клер едва удержалась.

Ее словно прожгло изнутри. Мысль нанести себе какую-то рану или увечье стала почти наваждением.

Клер будто спала на ходу. Разве могут разумному человеку в голову прийти подобные мысли? Надо думать рационально. В конце концов, она взрослый человек с рафинированным вкусом и приятными манерами. Так откуда же в ней взялась эта тяга к крови, к смерти, к насилию? И самое главное – к саморазрушению. Почему мысль порезать себя начала казаться ей куда более соблазнительной, чем нарисовать что-то кистью на холсте или подкрасить губы дорогой помадой.