— Александр, — заговорила Маргарита, подсев на его охапку соломы, — запомни: моя любовь будет хранить тебя от всякой нелепой случайности. Я стану молиться за тебя, я стану волноваться. Но ведь это естественно, это так и должно быть...
— Успокойся, — закрыл её рот поцелуем Александр, — я буду под надёжной охраной моих гренадеров, а мой конь вынесет меня из-под всякой пули и убережёт от всякого штыка...
— И всё-таки помни: все мои молитвы будут за тебя. И ты будешь жив и здоров...
— Да я и не сомневаюсь, мой милый денщик, — засмеялся Александр.
С самого раннего утра Маргарита уже была на ногах. Она проводила выступивший полк до самых рвов, долго стояла на валу, пока не исчезли вдали чёрные точки всадников и не поднялась пыль за ногами пеших солдат.
Она вдруг поняла, что бездеятельное ожидание станет для неё нестерпимым, и пошла к походному лазарету, где уже всё было готово к приёму первых раненых.
Застонала вдали артиллерийская канонада, частая перестрелка доносилась лишь глухими хлопками, и весь лагерь взволнованно ждал вестей.
Показались на дороге, в облаках пыли первые повозки с ранеными.
И тут впервые осознала Маргарита, что такое война. До этого видела она только пропылённые лица солдат, устало шагающих в походе, видела, как выдирают они ноги из жидкой грязи ненаезженных дорог, как мелькают их согнутые под амуницией фигуры между частыми тонкими берёзками. А теперь увидела окровавленные лица, отстреленные руки и ноги, кровь и услышала стоны. Безобразная сторона войны обернулась к её лицу своей кровавой сущностью, но она закусила губы и лишь старалась предложить свою помощь тем раненым, что не требовали срочных хирургических действий.
Она бегала по лазарету, большому полотняному шатру, раскинутому под малорослыми деревьями и среди кустарников, то и дело мчалась к ручейку, текущему между узловатыми корнями, наполняла манерки[17] и котелки водой, обтирала лица раненых, вместе с санитарами укладывала их поудобнее прямо на голой земле.
Скоро, уже к вечеру, весь лазарет представлял собою страшное зрелище: стонали и кричали раненые, просили пить, а то и затвердевшей каши, рвали на себе повязки и бредили.
Доктора смотрели на Маргариту странно: что делает здесь этот молодой слуга, этот человек, одетый в мужицкую одежду и так хорошо изъясняющийся по-французски. Но потом поняли тайну и старались обратить на пользу лазарету её присутствие здесь.
— Спаси и сохрани, Пресвятая Матерь Богородица, спаси, сохрани и помилуй...
Весь день и вечер, что бы она ни делала, эта спасительная молитва была на её устах. Она твердила её как заклинание, как заговор, уже машинально и независимо от действий рук и ног.
Но вот вдали послышался топот копыт, в вечерней мгле он сгустился в сильный шум, и даже лазаретные служители выбежали на этот шум. Возвращался гренадерский полк, весь в пыли и крови, но знамя его развевалось впереди, и первым скакал Александр.
Когда он соскочил перед ней, омертвело стоявшей у ближнего костра, она словно ожила, бросилась ему на грудь и стала лихорадочно ощупывать его тело.
— Ты жив, — шептали её губы, — ты вернулся, ты весь в пыли, грязи, крови, куда ты ранен, какая шальная пуля укусила тебя...
Он отстранился от неё, пристально поглядел в её яркие, пылающие при свете костра зелёные глаза, чётко произнёс:
— Успокойся, даже ни одной царапины... Просто обычная военная работа...
Он не рассказал ей, как переходил из рук в руки маленький окопчик, как горели дома в предместьях Галымина, как падали и падали солдаты, успевая бросать раскалённые ручные гранаты в наседающих французов. Всё это слилось для него в одно — будничную военную работу, которую надо было сделать, и они её сделали.
Маргарита сразу захлопотала — ужин давно готов, все котелки и миски завёрнуты в тёплое одеяло, и она с умилением смотрела, как набросился он на еду, каким здоровым мужским аппетитом обладал он после этого боя. А потом собрала пропотевшее бельё, вытерла мокрой тряпкой всё его сильное белое тело и уложила спать, как большое дитя, на охапку мягкого сена, покрытого конской попоной.
Она долго сидела над ним, при свете свечи вглядываясь в его закрытые глаза и кладя руки на его и во сне дергающиеся руки, сжимавшие эфес невидимой сабли, на его рот, подергивающийся от безмолвного крика, и она поняла, что бой был жарким и трудным, и только его любовь мешала ему рассказать ей всё. Потом, когда-нибудь, он всё ей расскажет, но теперь, когда ещё свежи воспоминания об этом страшном дне, он ничего не станет говорить. И она сторожила его беспокойный сон, словно насылала на него защиту своего сильного чувства...
Бенингсен выдавал поражение чуть ли не за победу, успокаивал молодого царя, слал донесение за донесением о кровавых боях и больших успехах, которые были выдуманы им. Император верил — ему так хотелось верить в силу русского оружия.
Сообщал Бенингсен и о наиболее отличившихся в бою при Галымине. Об Александре Тучкове написал царю особо: «Под градом пуль и картечи действовал, как ученик...»
Два ордена и новый чин — шеф Ревельского полка пехоты — такими были для Александра последствия сражения под Галымином, и всё-таки даже позже ничего не говорил он Маргарите о своём первом бое, о первой стычке с прекрасно обученными французскими солдатами. Лишь старшему брату Николаю мог он написать об этом:
«Невзирая на ядра, картечи и пули, я совершенно здоров. Я участвовал в двух кровопролитнейших битвах. Особенно жестока была последняя, где в продолжение двадцати часов был я подвергнут всему, что только сражения представляют ужасного. Спасение моё приписываю чуду. Я оставил поле сражения в 11 часов вечера, когда неприятельский огонь умолк. Я отступил после всех...»
Бенингсен положил горы трупов на всех полях сражений, где ему пришлось командовать русскими войсками, и всё-таки не добился победы.
Сражения следовали за сражениями. Наполеон захватил кусок Пруссии, захватывал одну за другой русские крепости, и русский царь поспешил на подмогу Фридриху-Вильгельму. Эта помощь стоила ему очень дорого, но ради королевы Луизы русский самодержец мог пожертвовать всей своей армией. Лишь крупные поражения, чуть ли не гибель самого императора спасли Россию от помощи такой ценой крохотному немецкому королевству. Наполеон захватил Пруссию, и королева Луиза, красавица, гордая прусская дива, стала его пленницей. Только тогда стал Александр искать пути к миру с Наполеоном.
И снова скакал Тучков со своей неизменной Маргаритой к месту нового назначения. Он взглядывал на её разгорячённое скачкой лицо, улыбался и самонадеянно говорил:
— Не бойся за меня, я, как видишь, счастлив в сражениях. Пули меня облетают стороной, картечь меня не трогает, а саблю я и сам отобью...
Она смотрела на его ясное лицо и думала: «Как же он не понимает, сколько молитв вознесла я за него Богу, Богородице, всем святым?» Лишь эти молитвы и помогали ему выходить из кровопролитных сражений живым, здоровым, без единой царапины, хотя никогда он пулям не кланялся, солдаты всегда видели его впереди в самых жарких схватках. Нет, не понимает он, насколько благосклонен Господь именно к ней, отстоявшей свою любовь в горячих спорах с матерью и отцом, потому что каждое его сражение — это её молитвы о том, чтобы её любимый вышел из боя живым и невредимым...
Ревельский полк недавно вышел из жарких боев, и новому шефу полка забот было невпроворот. Солдаты обносились, вместо сапог были у них на ногах странные опорки, а иные и вовсе щеголяли босиком при уже начавшихся морозах, одежонка, солдатские мундиры поизорвались и поистёрлись. Сверх того, нерадивые интенданты часто не подвозили продовольствие, и солдаты перебивались кто чем мог. Тучкову пришлось вступать в жестокие схватки с интендантами, угрозами и лаской склонять их к выполнению своего долга, уговаривать и умолять, вместо того чтобы посадить под арест и держать на хлебе и воде. Отговаривались интенданты всем, чем только могли: и плохими дорогами, и осенней распутицей, и отсутствием в магазинах и на базах провизии, не подвезённой вовремя, и падежом лошадей...
