— И всё-таки, если бы ты сам поехал, скорей бы дело решилось, — промолвила она, — не уверена я, что справлюсь...

   — А дом брошу, пригляд за ним нужен или как? — зло закричал Поль. — Ты сроду хозяйкой не была, даже не знаешь, как приготовить соленье в бочках. Ничтожная хозяйка, глупая жена, ничего не умеешь, так хоть тут послужи мужу...

   — Хорошо, хорошо, — устало согласилась Маргарита.

Ранним зимним утром отвалили от дома Нарышкиных две кареты да обоз за ними. Везли с собой всё, что может понадобиться в дальней дороге, провизию и целый штат крепостных.

И опять смотрела Маргарита в крохотное оконце кареты на белые пустынные просторы, заснеженные леса, потемневшие, полузанесённые деревушки под соломенными крышами с пушистыми шапками снега и дымками над трубами господских домов, и молча думала свою неотвязную думу.

Кирилл вертелся на мягком сиденье, заглядывал в окошечко и приставал к Маргарите с вопросами. Но она большей частью не знала, что ему отвечать, и брат сердился — батюшка ехал в другой карете, уж он-то знал бы что ответить.

На ночь останавливались на съезжих дворах, на ямских станциях, устроенных ещё императрицей Елизаветой Петровной. Тёмные мрачные горницы были почти безлюдны, только ютились в передних курьеры да бешено скакали тройки с торопившимися в столицу вытянутыми из своих московских покоев офицерами. Числились все они в полках, чины им шли, а они отсыпались в московских домах, жуировали. И разговоры у случайных попутчиков были беспокойными: в несколько часов после воцарения нового императора выгнали из Москвы всех офицеров, а многих даже с конвоем препровождали в столицу, никому не давали покоя до тех пор, пока не прибывали в полки.

И слухи передавали один другого нелепе: будто офицерам запрещается ходить в шубах и в камзолах либо в сюртуках, лишь мундир на все случаи жизни, а на морозе при разводах и вахтпарадах сам император стоит всегда в одном мундире. Заметил однажды офицера в длинной меховой шубе, остановился и велел с него шубу снять и отдать её караульному будочнику. И слова будто произнёс такие: «Возьми себе, тебе она приличнее, чем солдату. Ты не воин, что должен приучаться к стуже, а того более, слушаться своего государя...»

Великие перемены происходили в столице, развращённая гвардия роптала на новые порядки, но император сурово смотрел за дисциплиной и заставлял дворян исполнять свою должность, как положено. А должность у дворян была одна — служить государству, защищать его, служить государю, оберегать его.

Уже на самом въезде в столицу Михаил Петрович был изумлён выше меры. Везде стояли полосатые, чёрно-белые будки с лихими караулами, строго спрашивали причину въезда в Санкт-Петербург и место, где будет находиться этот важный сановник. Михаил Петрович сдерживался до поры до времени — строгостей таких не водилось на Руси почти весь век, — но когда увидел, как вышагивали по почти пустынным улицам наряды тёмно-зелёных мундиров, как юрко мелькали запуганные обыватели, стараясь не попадаться под взгляды патрулей, он и вовсе почуял, что пошли иные времена.

Наступала весна, тихая оттепель протаивала чёрные дорожки на бульварах, а темневшая каша мостовой то и дело залетала комками грязи и подтаявшего снега в окна кареты, и передок её был весь залеплен этой стылой землёй пополам со снегом.

Но всё также ярко вонзался в небо шпиль Петропавловской крепости, а кораблик на стреле Адмиралтейства, как и в былые времена, когда Михаил Петрович был ещё юнкером и служил в столице, по-прежнему отблёскивал в бледных лучах северного солнца.

Маргарита никогда ещё не бывала в столице и лишь изредка поглядывала в крохотное оконце, надеясь со временем побегать по улицам, измерить шагами все её неоглядные проспекты, побывать в соборах и церквах. Кирилл, насупившись, сидел в углу кареты, не удостаивая столицу даже беглым взглядом: слишком тяжело ему было расстаться с милой его сердцу семьёй и начать взрослую жизнь в казармах.

Михаил Петрович ещё больше удивился, когда стал беседовать со своим двоюродным братом, всю жизнь прожившим в столице и предложившим ему своё гостеприимство. Он сообщил боярину Нарышкину, что у ворот Зимнего дворца повешен большой ящик, куда можно опустить прошение, и государь сам ответит на него уже в течение двух-трёх дней, публикуя объявление в «Ведомостях».

Но между словами двоюродного брата уловил Михаил Петрович нотку страха и удивления перед так скоро изменившей свой облик столицей и распоряжениями нового государя.

— Поначалу все безмерно дивились, — рассказывал второй Нарышкин, — что новый государь никаких жестокостей не проявил. Думали, что Платона Зубова зашлёт в ссылку, всех секретарей покойной государыни отрешит от должности, разгонит Сенат. Новая метла, известно, чище метёт... Нет, порядок и справедливость возгласил государь. А теперь только каждый день за голову хватаемся, чтобы уберёг Господь от гнева государева.

Однако поспособствовать двоюродному брату в просьбе всё же решился и на неделе уже сообщил Михаилу Петровичу, что аудиенция у великого князя Константина состоится и пусть идёт он туда вместе с Кириллом и дочерью Маргаритой.

Накануне этого дня Маргарита и Михаил Петрович долго обмысливали, что и как сказать великому князю, под началом которого был теперь Преображенский полк, куда определили Кирилла и мог быть определён Поль Ласунский.

Михаил Петрович намеревался опустить прошение о разводе дочери в тот самый ящик, о котором ходило столько слухов, и уже приготовил большой конверт с сургучными печатями, но, к своему удивлению, не увидел на воротах никакого ящика. Его уже приказали снять, поскольку слишком уж много было глупых и смешных прошений, а потом начали попадаться пасквили и карикатуры на самого императора.

Так с пакетом в руке и приготовленными бумагами Михаил Петрович и вошёл впереди своего семейства в приёмную залу Константина.

Обширная зала была битком набита военными — тёмно-зелёные мундиры из дешёвого сукна разнообразились лишь шарфами и отворотами, да палашами, оттопыривающими фалды позади, а высокие грубые ботфорты выше колен оттенялись белыми лосинами, туго обтягивающими бёдра.

Они едва дождались приёма. Проходили в высокие резные тяжёлые двери важные генералы, вылетая оттуда с красными лицами и взглядами, опущенными долу. Михаил Петрович уже приготовился к худшему, и лицо его вытягивалось всё более и более.

Кирилл с любопытством присматривался к новой воинской форме и тянулся перед каждым ожидающим. А Маргарита едва помнила себя от смущения и неловкости: в зале не было ни одного женского лица, и все взгляды обратились на неё.

Но пришла, наконец, и их очередь, смуглый бородатый грек Курута провёл их в кабинет великого князя. Отец низко склонился у самых дверей. Кирилл бодро вытянулся и отдал армейскую честь, а Маргарита присела в реверансе.

   — Нарышкин Михаил Петрович, московский надворный судья, — шепелявя, вполголоса произнёс Курута, — с семейством...

Он поклонился и исчез за высокими дверями.

У окна стоял невысокий крепкий человек в таком же тёмно-зелёном мундире, но с андреевской лентой через плечо. Он резко повернулся к вошедшим молодым белокожим лицом с яркими голубыми глазами и пухлыми пунцовыми губами. Маленький его носик словно бы терялся среди толстых круглых щёк, а реденькие бачки по сторонам лица нисколько не добавляли ему возраста.

   — Пройдите, приветствую вас, — низким густым голосом сказал он, и Маргарита, наконец, подняла глаза.

Взгляд его больших глаз с откровенным любопытством скрестился с её сверкающими зелёными глазами, она поняла, что произвела на великого князя хорошее впечатление, оттого почувствовала себя свободнее и легче.

Константин махнул рукой, приглашая их сесть. Михаил Петрович не сел, выжидая, когда и великий князь поместится в большом бархатном кресле, и только тогда осторожно присел на самый кончик стула. Кирилл и Маргарита остались стоять.