Флот французов осадил остров Мальту, находившуюся под протекторатом России, — Павел Первый считался гроссмейстером ордена мальтийских рыцарей. Узнав об этом, Павел взбеленился и стал искать пути решительного противодействия Франции. Он даже отказался от традиционной политики противостояния с Оттоманской Портой и заключил с ней союз против Франции. Россия, как и Австрия, увидела настоятельную необходимость сопротивляться Наполеону, английский же посол теперь приобрёл при дворе Павла колоссальное влияние. Словом, заключалась некая коалиция против бесстыдных действий Бонапарта, ограбившего пол-Европы. Россия, Англия и даже Пруссия, сохранившая вооружённый нейтралитет, готовились к войне против Франции. Павел послал флот через Дарданеллы блокировать Корфу, а армию повелел вести через австрийскую границу.

Конечно, Наполеон не смог бы противостоять армиям коалиции, армиям четырёх стран. В его распоряжении было более 180 тысяч солдат, да ещё 60 ему поставили союзники. Но силы эти были рассредоточены на огромном пространстве между Немецким морем и южной Италией. Бонапарт потребовал от правительства призвать на службу всех способных носить оружие в возрасте от 20 до 25 лет. Рекрутский набор должен был поставить армии ещё 100 тысяч солдат, однако явилось к нему лишь 50 тысяч.

Но и при этих условиях Наполеон доблестно сражался, поодиночке разбивая австрийских генералов, всё ещё державшихся за старые методы и способы ведения войны.

Противоборствовать ему мог только один полководец в Европе, давным-давно введший в своих войсках ту же тактику, что и Бонапарт: решительный натиск, атака, захват, лучшие позиции и численный перевес сил. И давно уже говорил Суворов, внимательно наблюдая за Наполеоном:

   — Далеко шагает мальчик! Пора унять...

Наиболее проницательные умы в Европе указали на Суворова как на единственного полководца, способного противопоставить Наполеону новую по тем временам тактику ведения войны. Английский кабинет-министр Питт предложил австрийцам призвать командовать объединёнными силами союзников Суворова, и император Франц поставил это имя условием заключения договора о борьбе с Францией.

Павел был польщён — он стремился показать Европе совершенство русской армии, пусть даже и под началом Суворова. Однако, посылая своего сына к армии Суворова, действующей в Италии, тем не менее отправил вместе с ним генерала Дерфельдена, имея в виду заменить им в случае надобности Суворова.

Константин в великой радости стал собираться на фронт. Радость его, правда, умерялась тем обстоятельством, что отец не назначил ему никакой должности в армии, а приказал быть лишь волонтёром[14].

   — Приглядись, вникай, пригодится, — коротко заметил он ему, — придёт время, покажешь себя, будешь и ты командовать... — И, с нежностью посмотрев на сына, добавил строго: — Берегись безрассудства, оставь глупые выходки, не лезь на пули и не показывай им спину...

Константин едва сдержал навернувшиеся слёзы — ему было всего двадцать, и детство ещё не ушло из его глаз и повадок.

   — Положитесь на меня, государь, — ответил он дрожащим голосом, — не подведу ни вас, ни... — он споткнулся, хотел было сказать «отечество», но вовремя вспомнил, что отец запретил употреблять это слово, — ни государство моё, Россию...

   — Будь солдатом исправным, — наконец обнял сына Павел.

   — Отец сказал тебе всё, что нужно, — вглядываясь близорукими глазами в лицо Константина, произнесла императрица Мария Фёдоровна, — а я прошу, будь осторожен, внимателен, избегая опасности, тебя будет ждать столько любящих сердец...

Она явно старалась выглядеть несколько театрально, не совсем входя в роль страдающей матери, но Константин почтительно поцеловал её пухлую белую руку:

   — Матушка, вы всегда в моём сердце...

Пустые, почти ничего не значащие слова, просто соблюдение приличий. Ничего такого он не чувствовал в своём сердце, оно рвалось к военным баталиям, к новым местам вместо опостылевшего Петербурга с его рутиной и Петергофа с его бесконечными, ничего не значащими рапортами, из-за которых всегда возникали самые неожиданные неприятности.

Зато с женой, молоденькой и скромной, застенчивой и бледной Анной Фёдоровной, он дал себе волю:

   — Всё, уезжаю, под пули, под ядра, к боевым делам, на волю...

И словно ушат холодной воды вылила она ему на голову:

   — Вы помните своё обещание?

Он резко повернулся к ней.

   — Да-да, помните, перед самой свадьбой вы обещали моей маменьке, что я увижу её в Кобурге. Вы теперь оставляете меня одну, но вы сами хорошо знаете, какие напряжённые отношения у меня сложились с моей свекровью. Мне будет так одиноко и скучно, и никто теперь не защитит меня от её нападок. Поэтому я прошу вас исполнить своё обещание.

Вот оно что! Она не желает без него сидеть тут, в Петербурге, и выслушивать нотации от свекрови, следить за каждым своим словом и движением.

   — Ладно, — устало сказал он, — я испрошу позволения у батюшки выехать вам в Кобург.

   — Благодарю вас, — церемонно наклонила она голову.

И ему не захотелось поцеловать её в белый, как стрела, пробор на тёмных волосах, не захотелось прижаться губами к её узким, как лезвие ножа, губам. В глазах её не было ни радости, ни любви.

   — Простите меня, если что, — невольно вырвалось у него. Он и не заметил, как тоже перешёл на вы, хотя всегда обращался к ней по-русски — на ты.

   — И вы простите меня, — холодно ответила она, глядя куда-то в сторону.

Пришлось снова идти к отцу, просить приёма и излагать просьбу жены. Но Павел, почти всегда встречавший каждую просьбу готовым «нет», неожиданно легко согласился.

   — Пусть едет, — коротко сказал он. — Всё равно детей у вас нет, так что и делать ей тут нечего.

Опять кольнул. Он так ждал внуков, этот нежный и любящий отец!

Константин надеялся, что поедет в армию вместе с главнокомандующим, но Суворов, едва приехав в Петербург, уже ускакал в своей старенькой, продуваемой кибитке. И опять изумился Константин: будто десяток лет сбросил Александр Васильевич, будто и не было опалы, будто и не сидел он много лет взаперти в своём Кончанском.

Помолодел, чисто выбрит, задорно торчит хохолок над высоким чистым лбом, только глубокие складки бороздят лицо, да крепко сжаты узкие тонкие губы. Но никаких странностей не позволил себе в этот раз Суворов — он ехал к армии, к своим чудо-богатырям, и это распрямило его старческие плечи, подтянуло все мышцы. Он словно ловил каждое слово императора: к чему было ныне растравлять старые раны. Правда, теперь у него был залог милостивого отношения Павла — дружеское письмо государя:

«Граф Александр Васильевич! Теперь нам не время рассчитываться. Виноватого Бог простит. Римский император требует Вас в начальники своей армии и вручает Вам судьбу Австрии и Италии. Моё дело на сие согласиться, а Ваше — спасти их. Поспешите приездом сюда и не отнимайте у славы Вашей времени, а у меня удовольствия видеть Вас...»

Однако в разговоре с Павлом Суворов твёрдо держался своей точки зрения. Он предложил ещё год назад план кампании в войне с Францией: осадить двумя обсервационными корпусами Страсбург и Люксембург, идти, наступая на французов, прямо к Парижу, не теряя времени и не разбрасываясь на длительные осады. Тогда Павел просто не понял суворовской тактики, посчитал такой план авантюрой и никакого значения не придал чётким и кратким суворовским принципам. А они и были сущностью всей суворовской тактики и стратегии:

   1. Ничего, кроме наступления.

   2. Быстрота в походах.

   3. Не нужно методизма — хороший глазомер.

   4. Полная власть командующему.

   5. Неприятеля атаковать и бить в поле.

   6. Не терять времени в осадах.

   7. Никогда не терять времени и не разделять сил для охранения разных пунктов.

Константин читал тогда эти листки с набросанным планом кампании и тоже лишь качал головой: мнение всех окружающих его генералов было единодушным — старик выжил из ума. А вот теперь все его принципы пришлось принять и отцу — он долго обсуждал с Суворовым план кампании и в конце концов уступил несговорчивому старику: