На манипулу Септимуса приходилась одна телега, запряженная старым волом. На телегу легионеры погрузили инструменты — лопаты, корзины для земли, заступы. Измученный ночными событиями Септимус взобрался на телегу и, отчаянно борясь со сном, разглядывал таблички, расставленные по обочине. Табличек было много: вначале номер манипулы, затем контуберния. Наконец он увидел табличку с номером "двенадцать". Слез с телеги и, потирая голову у правого виска, стал разводить контубернии манипулы по размеченным участкам.

Полдня углублялись, отсыпая землю на обочину, потом трамбовали деревянными колодами. Септимус, превозмогая ноющую головную боль, с остервенением долбил окаменевшую землю.

Небо затянуло тучами, заморосил дождик. Боль отступила, но легче не стало. Септимус чувствовал странную тревогу. Он вглядывался в лица солдат и размышлял о том, стал ли он убивать центуриона Мариуса, если бы был трезв?

За обедом солдаты подшучивали друг над другом, в общем — все, как обычно, будто ночью ничего и не произошло. Септимус повеселел и решил, что правильно сделал, отомстив убийце Алексиуса.

Когда на небе появились первые звезды, на обочине будущей дороги уже лежали ровными рядами камни. Завтра этими камнями солдаты вымостят подготовленный сегодня участок дороги. После недолгих сборов манипула Септимуса направилась к городу.

У городских ворот стражник сделал знак остановиться. Септимус подошел к нему и, уперев руки в бока, повел головой так, что хрустнули шейные позвонки. Он сделал это намеренно, чтобы часовой смог получше рассмотреть гребень на его шлеме.

— В своем ли ты уме, что позволяешь себе останавливать нас? Мы весь день работали как мулы!

— Простите, центурион. У меня приказ от консула Прастины для старшего центуриона двенадцатой манипулы.

Липкий страх медленно поднимался откуда-то снизу, сжимая сердце. Септимус, собравшись духом, твердо произнес:

— Я — Септимус Помпа, младший центурион двенадцатой манипулы, слушаю тебя.

— Консул срочно требует к себе старшего центуриона Мариуса Кезона.

"Как? Как это возможно? Старший центурион манипулы — Алексиус Спуринна!" — страшная догадка молнией мелькнула и оглушила, словно над головой прогремел гром. — Консул причастен к смерти Алексиуса. Мамерк, Нумерий, Руфус, Квинтус, Тиберий, Прокулус, друзья стояли за его спиной и все тоже слышали. Септимус повернулся к ним и увидел на их лицах полное равнодушие — "Неужели они не понимают?"

Стражник воспринял удивление Септимуса по-своему:

— Его нет с вами?

— Он давно уже не с нами, — меланхолично, но достаточно громко, чтобы стражник услышал, произнес Руфус. Остальные, кто стоял за спиной Помпы, дружно закивали, поддакивая.

— Проходите, — часовой отошел в сторону, пропуская манипулу в город.

Септимус дал команду продолжить движение, а сам задержался, наблюдая за стражником.

Из флигеля, пристроенного к башне, вышел офицер. Стражник что-то сказал ему, тот запрыгнул на коня, взял под уздцы второго и ускакал в город. "Все верно. Второй конь для Мариуса. Нет никакой ошибки", — Септимус брел за своей манипулой, едва переставляя ноги.

Ему было трудно понять, как после таких почестей, оказанных Алексиусу консулом, в манипулу вернулся Мариус. И не просто вернулся. Раньше он не позволял себе так разговаривать с новобранцами контуберния Помпы. Теперь от пришедшей ясности легче не стало — признание в убийстве молодого центуриона вызвано отнюдь не отчаянием и не желанием досадить, Мариус Кезон знал — за ним стоит консул.

Об исчезновении центуриона Мариуса Кезона, казалось, забыли или решили оставить все, как есть. Манипула Септимуса третий день строила дорогу и даже получила похвалу от бенефициария (должностное лицо отвечающая за строительство и эксплуатацию дороги).

Септимус пригласил бенефициария — толстенького коротышку Клеона — выпить вина. Тот принял приглашение и, когда контубернии расселись на обочине перекусить, присоединился к Септимусу и его друзьям.

Клеон пил вино, почти не разбавляя водой. Септимус решил, что для того, кто принимает работу, жалеть вина не стоит, и охотно подливал. Захмелевшего чиновника потянуло поговорить. Размахивая руками, чтобы привлечь внимание центуриона, он, пытаясь говорить как можно тише, на самом деле почти прокричал:

— А знаете, что сейчас происходит в Этрурии? — солдаты контуберния тут же затихли, а Клеон вначале поднял указательный палец вверх, затем приложил его к губам. — Цы-ы-ыц, никому не слова, — убедившись, что все его внимательно слушают, он продолжил: — В ночь после меркурия, помните, когда состязались только две манипулы. Ну, помните?

Друзья дружно закивали. Септимус подлил бенефециарию в кубок еще вина. Клеон тут же опустошил его.

— Что дальше-то было, Клеон? — спросил Руфус.

— Ну, так вот. Зятек сенатора Спуринны будто убил его, а сам сбежал. Но кое-кто в сенате подозревают в двойном убийстве консула Прастину. Ну, скажите мне — оно нам надо, когда проклятые сабины вот-вот вторгнутся в Этрурию? — друзья слушали, затаив дыхание. — С другой стороны, если Алексиус Спуринна сбежал, то почему Спуриния — дочь сенатора, разодрав лицо до крови, ходит по форуму, проклиная консула?

— Да она же ведьма! — воскликнули в один голос эквы, Мамерк и Нуберий.

— Цыц, я сказал! — совсем, как трезвый, приказал Клеон. — Не одни вы такие умные. Но ведь война неизбежна. Что скажешь, центурион?

Септимус ничего не успел ответить бенефициарию. Само проведение вмешалось: поднимая облака пыли, мимо пронесся всадник. Он кричал: "Сабины!"

Друзья из контуберния и толстяк Клеон услышали эту весть трижды, пока всадник не скрылся из виду.

— Запрещаю передвигаться по новой дороге верхом! — прокричал бенефициарий и завалился на спину.

— Клеон от страха обеспамятовал, — предположил Руфус.

— На телегу его, манипуле строится, — Септимус понял, что на этот раз боги на его стороне. "Война — это лучше, чем расследование гибели старшего центуриона Мариуса Кезона", — так он тогда думал.

В чистом небе без единого облачка солнце стояло высоко, и хоть роса на траве еще приятно холодила ноги, доспехи уже разогрелись. Септимус изнывал от жары и мечтал избавиться хотя бы от шлема.

Второй легион с ночи стоял на вершине пологого холма, сверху донизу покрытого маленькими желтыми цветами и чахлой травой. Под утро замерзшие, сейчас солдаты с грустью поглядывали на долину у реки. Слабый ветерок оттуда приносил свежесть. А младший центурион двенадцатой манипулы мечтал оказаться в сырой дубовой роще, где на мягком ковре из моха он смог бы отоспаться вдоволь.

— Хорошо сейчас первому. В лесу прохладно, — словно угадав мысли друга, мечтательно произнес Руфус.

— Хорошо. А еще им реку переходить. Я бы сейчас окунулся, — ответил Септимус.

— Как думаешь, нам сражаться придется с сабинянами или фалангой самнитов?

— Смотри! — Септимус указал на поднимающуюся вдали пыль. — Сабиняне скачут! Консул ошибся, ожидая атаки самнитов.

Всадников заметили не только друзья. Завыла буцина, манипулы легиона начали перестраиваться: гастаты выдвинулись вперед и приготовили хасты, воткнув их в землю перед собой. Септимус положил руку на плече Руфусу.

— Всадники на холм не пойдут, вот увидишь! Скоро подойдет фаланга самнитов. Командуй второй центурией. Нам всего-то нужно удержать этот холм. Первый легион переправится через Тибр и ударит в спину самнитам. Построимся, как учил Алексиус, в каре и будем держаться.

— Я понял тебя Септимус, но за такое самоуправство трибун Тулий может и наказать.

— Посмотри вперед, — всадники-сабины остановились у подножия холма, заняв долину вплоть до реки. — Их очень много, они обойдут холм и не дадут никому уйти. Холм же слишком пологий, фаланга самнитов ни за что не разорвет строй. Нам с этого холма только вперед и можно, пробив брешь в фаланге. Если отступим, то Этрурию больше не увидим.