Говорю Сколану:

— Отдохни, наберись сил. Я подготовлю Артогену подарки. Через два дня моя свадьба. После возьмешь дары и со своими всадниками попробуешь помочь Артогену в войне с иллирийцами. Если успеешь. Об Алаше не волнуйся. Сегодня же отправлю ему припасы. Иди, отдыхай.

Сколан, странно поглядывая на Хундилу, уходит. Чувствую себя разбитым и на душе тяжесть. Откуда мне было знать, что Генуя — вроде как пиратская база лигуров — на самом деле оказалась не городом за каменными стенами, а жалкой деревней! Что благодаря удобной бухте Генуя — это всего лишь небольшой транзитный порт. Одной заботой больше: не имея собственного флота, содержать бесполезный теперь порт за сто километров от Мельпума.

Хундила, словно угадав мои мысли, говорит:

— Оставь лигуров. Они теперь неопасны, — не вижу смысла объяснять ему, что земли лигуров мне еще пригодятся. Что уже мечтаю о десятках укрепленных оппидумов там. Да и выход к морю, доставшийся так легко сейчас, стоит будущих усилий.

— Ты прав. Плохо, что Артоген зол, — отвечаю.

— Не беспокойся об этом и Сколана не торопи. Пусть Артоген свернет себе шею в Иллирии. Ему не победить яподов.

Понимаю, что Хундила прав. Артоген может стать очень влиятельным, а, главное, самостоятельным вождем в Галлии. Да что там стать, он такой и есть. Но все равно хочу ему помочь.

— Так и сделаю, но сейчас нужно об Алаше позаботиться. Прости, оставлю тебя ненадолго.

— Это нужно, — кутаясь в меха, позевывая, соглашается Хундила.

Свадьба без драки — не свадьба! Уже месяц, как в Мельпуме стараниями дружинников царят покой и порядок. Но моя свадьба окончилась двумя десятками поединков и сотнями разбитых голов.

Женили нас Хундила и Игель. Водили в дубовую рощу на капище, шаманили там, разжигая костры и пуская кровь бычку. Чтобы отвлечь себя от друидских обрядов, я мысленно славил всех богов за Мельпум и Гвенвилл.

Умертвив бычка, нас попросили взяться за руки крест-накрест. Обвязали цветными лентами запястья и долго бубнили за нас клятвы. Мы лишь потом сказали, что, мол, клянемся, на том обряд и закончился.

Хундила засветил воз приданого, а Вудель, к моему удивлению, — не меньший, со всяким барахлом. Так принято — сколько невеста в дом принесла, столько же и жених добавить должен. Правда тот воз для меня дружина собрала.

Ну а потом, как водится, — пир горой. И не только в трапезной бренна — в оппидуме не пили вино только дети малые. С каждым новым часом этой грандиозной попойки количество подарков от горожан увеличивалось россыпями у стен трапезной. К утру она походила на крытый рынок, где торговцы, бросив товары, решили погулять.

И на второй день кутили и на третий.

Сколана и его всадников я все же отправил с подарками к Артогену. Хундила уехал в Мутину и, как обещал, увез с собой почти весь Совет Мельпума.

Воины Алаша, вернувшиеся из похода на Геную, получив от меня приличные "подъемные", отправились по домам собирать урожай и готовиться к зиме. Гарнизон оппидума пополнился на сто пятьдесят человек, изъявивших желание стать дружинниками бренна.

Моя любимая Гвенвилл в течение недели терпела, а потом стала задавать вопросы, чем я целыми днями занимаюсь и почему она видит меня только по ночам.

Целую ее, понимая, что никак не смогу отмалчиваться дальше. Засыпая, каждую ночь думаю об этом.

Младший центурион Септимус Помпа

— За нашу двенадцатую манипулу и старшего центуриона Алексиуса! — еле ворочая языком, пробормотал Мамерк и тяжело опустился на табурет.

Его соплеменник Нумерий из эквов (древний италийский народ, живший в горах к востоку от Лациума, враждебно относившийся к Риму, но, в конце концов, покоренный римлянами в 302 г. до Р.Х.) недовольно проворчал,

— За Алексиуса, слава ему, пьем всю ночь. А давайте выпьем за нашего центуриона Септимуса!

— И то дело, выпьем за Септимуса! — Одобрил великан Руфус (Rufus — рыжий). Поговаривали, будто он из галлов.

— А давайте, — согласился Мамерк.

— Спасибо, друзья, — пуская скупую слезу, Септимус Помпа выплеснул чуть-чуть из кубка на землю и, бормоча слова благодарности Тину (греческий Зевс и римский — Юпитер) влил в себя содержимое.

Скрипнули ржавые петли, и друзья услышали гнусавый голос ненавистного Мариуса Кезона.

— У-у, козье вымя, дети осла! По какому поводу гуляете? — выставив вперед ногу в лубках, он оперся спиной о дверь и вытер лоб. — Сейчас я вам напомню, кто тут командует, — Мариус встряхнул плетку, на кончиках кожаных ремней брякнули загнутые в кольца гвозди.

Глаза Руфуса налились кровью, и без того вечно румяные щеки стали бордовыми. Он схватил табурет и запустил в бывшего старшего центуриона двенадцатой манипулы. Тот смог увернуться. Но травмированная нога подвела и, не удержав равновесия, Мариус, поминая Аиту (Аид, Гадес), рухнул на земляной пол.

Септимус бросился к ворочающемуся на полу Мариусу и, схватив того за горло, срываясь на крик, зашипел:

— Теперь в двенадцатой старшим центурион Алексиус Спуринна Луциус! А ты проваливай, пока цел!

Отпустив хрипящего Мариуса, Септимус поднялся и тут же вскрикнул от боли — бывший командир таки достал плеткой по ногам.

— Твой Алексиус кормит ворон, скоро и ты с ним встретишься, — брызжа слюной и силясь подняться, пообещал Мариус Кезон.

Позже Септимус признался друзьям, что все равно не жалеет о содеянном, хоть в тот момент просто не смог справиться с собой. Он наступил ногой, обутой в калиги, на лицо Мариусу и вогнал кинжал тому в горло. Обернувшись к друзьям, увидел, что половина солдат манипулы уже на ногах.

Руфус подошел к Септимусу и плюнул на бьющегося в конвульсиях Мариуса.

— Это тебе за Алексиуса! — громко, так, чтобы все проснувшиеся услышали, сказал он. — Этот выкидыш убил нашего центуриона!

Протрезвевшие Мамерк и Нумерий со словами: "За Алексиуса", — сделали то же, что и Руфус. За ними пошли Квинтус, Тиберий и Прокулус. Когда Мариус Мастама — опальный сын уважаемого сенатора Этрурии — почтил плевком на труп центуриона в память Алексиуса Спуринны, и остальные сочли своим долгом сделать то же.

— Всем спать. Мы сами позаботимся о теле, — приказал солдатам Септимус, а старые, еще по контубернию, друзья, дружески похлопывая по спинам нерасторопных, позаботились о том, чтобы приказ центуриона был выполнен как можно быстрее.

Вдесятером они покинули здание казармы и направились к выходу в город. Септимус и Руфус, поддерживая под руки тело Мариуса, несли его так, как обычно приносили в лагерь упившихся легионеров.

У ворот к ним навстречу вышел часовой. Разглядев в свете факела гребешок центуриона на шлеме Септимуса, махнул рукой и вернулся в сторожевой домик.

Минут через десять тело Мариуса погрузилось в зловонные воды городской канализации. "Даже если его и обнаружат, то это к лучшему. Любой бродяга мог позариться на имущество инвалида", — пояснил свое решение друзьям Септимус.

Назад вернулись, держа под руки Прокулуса, на случай, если часовой вспомнит о ночной вылазке контуберния, решили настаивать, что, мол, вино кончилось. Пьяными все были, вышли из лагеря, потом центурион Септимус приказал возвращаться.

Септимус уснул сразу. Но сон его прервали звуки буцины так быстро, что прежде, чем встать с лежака, он помянул всех демонов от Ванфа до Хару. Потом проклятия Септиптимуса обрушились на сенат, принявший решение о строительстве дороги к Тарквинии. Все знают, что по старой дороге от Тарквинии к развалинам Рима уже давно никто не ходит. Весь день под палящим солнцем манипуле Септимуса предстояло носить булыжник, копать и трамбовать каменистый грунт. Не для того ли, что бы сабинам стало легче ходить на Этрурию?

Мешки с едой и водой на плечах, из оружия — только глаудиусы, без доспехов и скутумов, в одних только туниках шесть манипул второго легиона Этрурии с первыми лучами солнца вышли из города.