Не доходя версты три до Купавны, они свернули с дороги и через поле вошли в окружавший в то время Купавну лес. Отдохнув несколько минут, Чуркин поднялся на ноги и сказал своим головорезам:

– Ну, братцы, пора и за работу приниматься.

– Раненько немножко: пожалуй, ещё Дмитрий Егоров спать не ложился, он в это время садится только чай пить, заметил Никифор.

– Надо поэтому подождать, а то поспешишь, да людей насмешишь, – добавил Сергеев.

Чуркин начал делать распоряжения, как и кому что делать; одним назначил он идти на убийство, а другим стоять на карауле: с его мнением согласились и прочие.

– Самому тебе, атаман, не нужно показываться, – мы и без тебя управимся, – подожди нас здесь, в лесу; покончим работу, явимся, без добычи не вернёмся.

В половине девятого часа утра, Никифор посоветовал приступить к делу, и разбойники двинулись на страшную работу: двое отправились в сенницу, и двое же вошли через заднюю калитку ворот на двор, и, через полчаса один по одному возвратились в лес к ожидавшему их Чуркину.

В девять часов утра, к злосчастному дому крестьянина Дмитрия Егоровича Третьякова на телеге, наполненной телятами, подъехал какой-то барышник: видя, что его никто не встречает, он сам отворил ворота, ввёл на двор свою лошадку, отпряг её и поставил под навес, подложил ей сенца и не спеша направился в избу.

Едва лишь он переступил порог сеней, глазам его представилась страшная картина: две жертвы злодейства лежали, распростертые на полу, в лужах ещё не застывшей крови. Он с ужасом отскочил назад, выбежал на улицу и закричал «караул!»

Напротив дома Третьякова, у кузницы, сидели два мужичка и о чем-то между собою разговаривали; услыхав казённую песню, они переглянулись и спросили у телятника:

– Чего ты орёшь, знать, спозаранок хватил?

– Караул, братцы, здесь убийство! – продолжал тот, не слушая ничего.

– Какое убийство, ошалел, что-ли?

– Подите, взгляните!

Мужички, как бы нехотя, поднялись со своих мест и пошли в дом Дмитрия Егоровича, полюбопытствовать: что, мод, может, и в правду беда какая случилась. Крики «караул!» между тем не унимались. Телятник, не помня себя, пустился с криком вдоль селения и тем вызвал на улицу мужичков, расспрашивавших у него, что такое произошло. Между тем, вошедшие на двор двое крестьян, удостоверившись в несчастии, в свою очередь, также начали кричать о совершенном преступлении. Вскоре все жители Новой Купавны собрались у дома Третьякова. Некоторые смельчаки ходили взглянуть на убитых, а другие, слушая их рассказ, от страха осеняли себя крёстным знамением. Но вот подошёл к толпе и сельский староста, осведомился от очевидцев о произошедшем убийстве, выбрал несколько стариков и пошёл с ними в дом Дмитрия Егоровича.

Страх обуял их при виде убитых; они их узнали, это были жена Третьякова, Домна Яковлевна и двадцатилетняя дочь его, красивая девушка, Екатерина Дмитриевна. У обеих были разбиты головы, где зияли глубокие раны. Поглядев на них, староста пригласил стариков пройти в избу. Они хотели отворить дверь в неё, но та оказалась запертой. Тогда они решились проникнуть туда через кухню, в которую и отворили двери, но тотчас же остановились на пороге: перед ними лежала убитая, страшно обезображенная ранами, прислуживавшая у Третьякова женщина средних лет, крестьянка деревни Щемитовой, Прасковья Ивановна Севастьянова. Она лежала, лицом к полу, из зияющих на голове ран сочилась кровь, которая уже успела обагрить собою большую часть пола. Мужички остолбенели от такой ужасной картины и молча, стоили над трупом несколько минут. Опомнившись от ужаса, они прошли в кабак, отделяющийся от кухни только одной дощатой перегородкой, и увидали около бочки разломанную шкатулку, в которой, кроме нескольких старинных пятаков, ничего не было.

– Вот оно, для чего совершено такое страшное убийство, – покачивая головой и показывая на шкатулку, сказал старикам староста селения.

– А где же сам-то Дмитрий Егорович? – спросили они.

– Знать, дома его не было, вот и уцелел, – ответил им староста.

Мужички недоверчиво переглянулись.

– Будь он дома, и его убили бы, – добавил староста.

– В это время он никуда не отлучается, а спит в своей сеннице, – заметил один из стариков.

– Пойдёмте, братцы, в сенницу, и вправду, не там ли он, – сказал староста.

Пошли православные в сенницу. Дверь в неё была притворена. Они бережно отворили её и со страхом вошли туда. Темненько сначала показалось им в ней, но осмотревшись, они увидали около сена кровь и остановились.

– Вот и он, голубчик, должно быть, – сказал староста, показывая на кровь, и при этом бывшей у него палкой начал отворачивать с бугорка сено.

Старики последовали его примеру, откинули несколько сенца, и снова ужас обуял их: Дмитрий Егорович лежал навзничь с разбитым черепом.

– Уходили и его, сердечного, царствие ему небесное, – утирая рукавом слезы и осеняя себя крёстным знамением, проговорил староста.

Мужички тоже перекрестились.

– Дядя Андрей, Катерина-то ещё жива, дышит, – послышались около сенницы голоса женщин.

Слова эти были обращены к сельскому старосте, который, услыхав их, поторопился выйти из сенницы.

– Как дышит, значит, жива? – спросил он у баб.

– Жива, жива, повторили они.

Староста был человек сметливый; он в ту же минуту поторопился на место убийства в сени дома покойного Третьякова, желая лично удостовериться в том, что объяснили ему бабы. Сени, изба и двор были переполнены любопытными селянами, между которыми были и дети. Он наклонился к страдалице, прислушался к её дыханию, и поднявшись на ноги, сказал:

– Да, жива, надо поскорей послать за доктором, – обратился он мужикам.

– А где взять его? – послышались голоса.

– Ефим, запряги поскорей свою лошадь в телегу и поезжай на Фабрику Бабкиных, расскажи, в чем дело, и привези оттуда доктора.

– Лошадь-то моя в поле, а вот у дяди Степана кобыла на дворе стоит, – отвечал тот.

Староста приказал Степану под строгой ответственностью, сейчас же запрячь лошадь и ехать на упомянутую фабрику за доктором. Тот не ослушался и через четверть часа уже был в дороге.

Сошлись и родственники убитых и подняли страшный вой; глядя на них плакали и другие. Словом, дом Третьякова представлял собой дом раздирающих душу слез и стенаний.

Староста, придя в себя от ужасного потрясения, произведенного таким страшным и небывалым ещё в окрестностях убийством, собрал сходку и отправил по всем дорогам верховых вдогонку за убийцами, но увы, – посланные, проскакав по нескольку вёрст по всем направлениям, возвратились обратно и донесли, что поиски их остались безуспешными.

– Осмотрите лес, нет ли в нём кого! – отдан был приказ мужикам.

Осмотрели лес, но в нем никого не оказалось.

Между тем, Степан привёз с фабрики Бабкиных врача, который, как и все, остолбенел от ужаса, при виде стольких жертв убийства. Не медля ни минуты, он осмотрел тела покойных и объявил православным, что дочь Третьякова, Екатерина Егорова, еле жива, и начал приводить её в чувство привезёнными им медикаментами.

С известием об убийстве посланы были нарочные к становому приставу и в г. Богородск к исправнику, которые, вместе с судебным следователем, не замедлили прибыть и осмотрели картину бойни с её трупами. Прежде чем приступить к каким-либо допросам, всё внимание начальства остановлено было на дочери Третьякова, которая мало-помалу, благодаря усердным заботам врача, стала приходить в чувство. Следователь и чины полиции надеялись узнать от неё что-нибудь о тех злодеях, которые совершили преступление, и тогда уже приступить к розыскам их.

Все любопытные были удалены из сеней; остались только одни понятые с сельским старостой и тот телятник, которому довелось быть первым вестником о совершившемся злодействе. Прошел ещё час; больная пришла в чувство, открыла глаза и обвела ими окружающих.

– Скажи, милая, как произошло у вас такое несчастье? – спросили у неё.