Я подобрал фонарик, который мог принадлежать только Чуме. Догадка оправдала себя, когда там же за кустом я увидел прислонённый к его стволу кокон. Тело бойца наполовину свисало из сумки, вторая часть покоилась внутри. Не зная, как поступить, я на расстоянии вытянутой руки принялся будить солдата дулом винтовки. После третьей попытки боец поднял голову и, прикрывшись ладонью, повернул её в сторону при виде яркого света.
— Рассказывай — отвёл я луч фонаря в сторону; мы же не на допросе. Поскольку, кроме нас с ним, вокруг не наблюдалось ни единой души, Чума не откосил от диалога.
— Я понял, что мне конец, когда паук двинулся в мою сторону, и мне не оставалось ничего, кроме как бежать. Не знаю, сколько я пробежал: не обращал внимания на то, что вокруг, как меня огрело по башке. И вот я… Молох, это что за свиноматка?! — при последней фразе несостоявшийся диггер наконец осознал, где (в чём) находится.
— Не знаю, приятель, не знаю. Ты в коконе.
— Какой к е*еням кокон?! — запаниковал Чума и, точно мыло из рук, выскользнул из сумки.
— Ты точно не знаешь, кто бы мог такое сделать? Может, богомол?
— Да нет же, вон, глянь, шрам на затылке. Вряд ли богомол и иже с ним подобный. Коконы вьют разве что моллюски, гусеницы там. Была бы сплетена паутина, было б проще.
— Постой, ты хочешь сказать, что где-то здесь бродит гигантская гусеница, которая…
Я не договорил. В действительности, на нас полз червяк-переросток. Кожу покрывал толстый слой фиолетовой шерсти. Всё это время оно стояло рядом и выжидало, а Чума, сам не зная того, исполнял роль ни добычи или контейнера для потомства, а приманки. Гусеница разинула пасть и из неё фонтаном повалились мелкие черви, которые заползали к нам под одежду. Боец выхватил из сумки один из карабинов и первым побежал прочь. Я за ним, отстреливаясь по членистоногому мутанту, при одном виде которого хотелось блевать всеми внутренностями и, если поднапрячься, косточками.
Я поравнялся с Чумой, и ныне мы вдвоём, пятясь назад, посылали пули по чудовищу джунглей. От тела отлетали куски шерсти, обнажая светло-розовое мясо. Каким таким местом оно ударило бойца, чтоб тот потерял сознание? Головой? Вот до чего доводит жадность, если гусеница и в самом деле выбрала его приманкой. А монстр послал на нас новую волну червей, вместе с ними не давая нам передышки. Я чувствовал, как каждая травинка и деревце встали против нас. Ещё миг, и сама природа сдавит нас в лепёшку, запустит стебли глубоко в рот и выйдет через глаза так же, как англичане уходят не прощаясь.
Мы давили всё новых и новых червяков и в тоже время палили вперёд. Мне трижды пришлось перезарядить ремингтон, когда я понял, что патронов для оружия не осталось. Я хотел приберечь «малышку» для последних и главных своих свершений, но вместо того послал все восемь боезапасов в рот гусеницы. Пасть впала внутрь. Сам червь неестественно вздулся, словно хотел самоуничтожиться. Шерсть дыбом. Не в силах смотреть на то, что творится, я взял Чуму, вставлявшего магазин в оружие, за шкирятник, и бросился наутёк вперёд.
Так мы бежали минут пятнадцать по бескрайним джунглям. Сумку, из-за которой я мог бы погибнуть, сбавь ход, я бросил в самом начале пути, прихватив заряженный карабин. За поясом ремингтон. Нет, с тобой я не расстанусь. Поняв, что за нами уже никто не гонится, а последний «член на морде» запоздал минут этак на пять, мы с Чумой встали близ бурых кустов, пытаясь отдышаться. Наконец, мы прикинули наше незавидное положение. У обоих осталось по ножу и карабину с магазином на девять патронов с металлической гильзой. Плюс пустой 870-й и полуживой фонарик. Ни еды, ни питья, а я бы всё сейчас отдал за глоток воды. Чума же осмотрел себя подробно на наличие шрамов на теле. «Не хочу, чтоб в один момент из меня вылез Чужой», — заверил солдафон, но я его не очень то понял. Что ж, его дело, к тому же нам необходим был отдых. Я знал, что ту фиолетовую тварь мы всё-таки уничтожили. По крайней мере, доверился шестому чувству. А оно не подводило. «Всё чисто», — обрадовался я не за Чуму, закончившего самоосмотр, а за то, что тот вытянул меня из потока мыслей.
По мои прикидкам, прошли мы больше половину пути. Может, шестьсот метров, когда из растительности остался мох да лианы. Последняя травинка, вновь напомнившая мне кувшинку, повернула ко мне свой бутон и так замерла, навсегда оставшись в ночи. Шестьсот пятьдесят метров, и не единого монстра. Правда, тут и там сновали знакомые нам до боли богомолы, паучки, червячки. И все как один нормальных человеческих размеров. У нас не было целей давить ползучих гадов. Ненависть порождает ненависть. Правда, на отметке в семьсот метров я всё же раздавил одного жучка, и возмездие пришло незамедлительно — фонарик Чумы сдох. Здрасьте, баба Настя! Во второй и последний раз я оказался выброшенным на околоземную орбиту.
Держась друг за друга, как молодожёны на Достоевской, мы шествовали дальше и дальше, а конца и края не наблюдалось. К чёрту приличия, всё равно нас никто не видит, а принципы и пафос могут привести к тому, что до цели дойдёт кто-то из нас двоих, если вообще дойдёт. Теперь я не ощущал самого последнего, того, чего нет в чёрной дыре, с которой аналогий у меня скопилось хоть отбавляй. А именно времени. Оно замерло. Мы могли вернуться обратно и, либо: а) ничего бы не произошло и гулянья до сих пор бы продолжались; б) прошли бы тысячи, а то и миллионы лет, и метро бы функционировало как до Катастрофы. Так же я не имел понятия, сколько оставалось метров до конца тоннеля.
Пройдя нное расстояние за нное время (может, мы на пути вообще попали в параллельное измерение в сравнение с тем, как попадают самолёты во временную дыру?), я завидел долгожданный свет. Опьянённые, мы с Чумой бежали вперёд, падая и поскальзываясь на ходу. Но всякий раз падение смягчал газончик травы и влажный мох. Страшнее было потеряться, но фортуна в данном вопросе всецело заняла нашу сторону.
Радость сменилась разочарованием, когда источником света оказалась горящая бочка. Мы заворожено оглядели её со всех сторон, затем Чума окликнул меня, чтоб я глянул на стену:
— Разрази меня гром, это что за пое*ень? — мурашки оккупировали моё тело.
— Это не пое*ень, а оккультный знак — выходил длинноволосый мужик, одетый во всё чёрное, из мрака. Вслед за ним материализовалась ещё дюжина человек. Все тринадцать на одну рожу, вплоть до тёмной одёжки, сливавшей адептов со здешним сумраком.
Неизвестные люди, назвавшиеся слугами Лиговского проспекта, встали полукругом, прижав нас к стене. Выхода никакого, хотя математически мы с Чумой смогли бы их всех положить из автомата. Но адепты настолько близко пригвоздили нас к стене, что мы не успели бы даже поднять ствола. Языки огня, вырывавшиеся из бочки, одновременно успокаивали и приводили в животный ужас.
— Сколько осталось до Лиговки? — я понял, что стоит хотя бы наладить общение, дабы выиграть какое-то время. С другой стороны, зачем нам оно?
— Так вы почти пришли — отозвался главный у них. — Считайте, что вы на КПП. Но пройти через него можно только одним путём.
— Каким же? — терпеливо ждал я, пока длинноволосый продолжит.
— Всё просто: вы отдаёте нам свою плоть и душу — в руках чернокнижника сверкнул нож с козьей рукояткой и волнообразным по форме лезвием. — Вы должны постичь боль и через неё получить неописуемое наслаждение. Встречу с самим Вельзевулом!
При последнем возгласе адепт высунул свой язык сантиметров на пятнадцать и провёл лезвием по нему. Хуже «Исхода» в питерском метрополитене после Катастрофы были только одни. Похоже, к своему несчастью, мы с Чумой на них как раз и наткнулись, хотя по преданиям с группировкой никто никогда не пересекался. Сатанисты. Культ Вельзевула, Демиурга или, в простонародье, Дьявола. Не признавали они ничего, кроме как жертвоприношений и веру в то, что прибудет сын Антихриста, как две с лишним тысячи лет назад спустился на Землю Христос. Куда, спрашивается, хуже, если всё живое снаружи и так уничтожено? Может, тупо расколоть планету пополам?
