Иван махнул рукой, чтоб не смущались его недомогания и угощались, как должно на пиру великокняжеском.

Вошёл Данияр с поклоном и сказал великому князю, что его люди готовы.

   — Отведай моего мёду, царевич, — кивнул Иван Васильевич. — Время есть ещё.

Через час примерно под охраной всадников подошла к стану тысячная толпа пленных. Впереди вели знатных людей из новгородской господы. Те старались держать достоинство, глядели на москвичей гордо, с вызовом. Многочисленный ремесленный и чёрный люд брёл понуро и молча. Пленных привели на большую поляну близ Полисти и оставили под солнцем ждать великокняжеского приговора. Их мучила жажда, близость реки, серебрящейся сквозь листву, дразнила недостижимым наслаждением.

Поодаль на гнедом копе гарцевал дьяк Степан Бородатый, высматривая, когда появится государь. Наконец великий князь с воеводами, стражей и следовавшим сзади отрядом татар приблизился к месту судилища. Иван морщился от слепящего солнца, усиливающего головную боль и мешающего рассмотреть пленённую новгородскую знать.

   — Пусть выведут Казимера, — приказал он.

Стражники вытащили из первых рядов уже немолодого, седеющего Василия Казимера и подтолкнули к великому князю. Тот споткнулся о высохшую кочку и неловко упал прямо под ноги великокняжескому коню. Свита переглянулась с удовлетворением, получилось так, будто новгородский воевода сам пал ниц, надеясь смирением выпросить себе прощение государево.

   — Встань, воевода, — велел великий князь. — Посмотри в глаза воям своим, которых ты на погибель повёл супротив меня. Пусть и они позор в очах твоих узрят.

Он сделал знак Бородатому, который давно уже был готов зачитать бумагу с приговором. Дьяк кашлянул и начал торжественно и зычно:

   — За измену вере православной, за то, что королю латышскому отчину великих князей русских, Новгород Великий, продать замыслили...

   — Лжа! — выкрикнул стоящий впереди Дмитрий Борецкий и даже притопнул гневно ногой. — Лжа подлая!

Бородатый мельком взглянул на великого князя, тот махнул ему, чтоб продолжал.

   — ...Благоверный и благочестивый великий князь Иван Васильевич всея Руси, думу подумав с братьями, подручными князьями, боярами, воеводами московскими, тверскими и татарскими, решил... — Бородатый сделал довольно значительную паузу. Наступила тягостная мучительная тишина. — ...главных злодеев-зачинщиков, а именно: посадника и московского боярина Дмитрия Борецкого, с ним Василия Селезнёва Губу, а от житьих людей — Киприяна Арбузьева да Еремея Сухощёка казнить немедля отсечением главы{44}!..

Толпа пленных качнулась, тяжёлый вздох ужаса прокатился по рядам. Дмитрий, побледнев, усмехнулся через силу. Он не верил, что Иван поднимет руку на него, высокого боярина, посадника новгородского, и ждал, что ещё скажет дьяк, какую сумму выкупа объявит и какова она покажется матери. И всё никак не мог понять, к чему великому князю нужно было устраивать такое торжественное действо. Но дьяк ничего больше не говорил, и Дмитрий посмотрел на него с некоторым даже недоумением. Тут его выволокли из ряда, Дмитрий сделал движение, чтобы стряхнуть чужие руки, но его схватили ещё крепче, туго стянули верёвкой ладони за спиной. Перед глазами замелькали раскосые лица. «Татаре, одни татаре кругом, зачем они здесь?» — подумалось ему.

   — Невинен я, меня нельзя! — визжал рядом Еремей Сухощёк. — Я чашник владычный! Феофил не велел моему полку с Москвою воевать, я наказ его блюл, невинен!..

Василий с Киприяном были в полуобморочном состоянии и едва передвигались на деревянных ногах. Всех повалили на траву. Заблистали татарские кривые сабли. В минуту всё было кончено. Татары разошлись, оставив на всеобщее обозрение четыре обезглавленных трупа.

Пленные новгородцы быстро и мелко крестились. Смятение и ужас объяли всех. Василий Казимер стоял, низко опустив голову, колени его дрожали. Он вздрогнул и вскинулся от неожиданности, когда Бородатый вновь начал зачитывать волю великого князя Московского:

   — ...Иных же из посадников, тысяцких, бояр и житьих людей, всего числом пятьдесят, как-то: Василий Казимер, да Кузьма Григорьев, да Яков Фёдоров, да Герасим Козьмин, да Матвей Селезнёв, да Федот Базин и прочие, повелел в оковах в Москву и Коломну везти и в темницы метать. Мелких же людей повелел государь отпущать из полона свободно к Новгороду!

«Жив, жив», — повторял про себя Казимер, готовый теперь и оковы, и темницу воспринять как величайшую милость. Он не противился, когда вместе с другими приговорёнными к заключению его повели к кузне на окраине Русы, чтобы, заковав в железы, в тот же день везти в Москву. Он также надеялся на откуп, на то, что свои не оставят его, умилостивят великого князя, а иначе ведь и нельзя родне, сама тогда пострадает через опального новгородского посадника.

Остальных новгородцев отпустили тотчас же, и те, попятясь, не веря ещё в счастье своё, побежали прочь от этого места под улюлюканье и гогот татар, грозивших им плётками.

Иван Васильевич, отпустив братьев и воевод, вернулся в свой шатёр, где уже было проветрено и прибрано. Наружной страже велел, чтоб никого не допускали к нему до вечера. Оставшись один, схватился за голову и застонал от непроходящей боли. Опустился на колени перед иконой Спаса Нерукотворного и долго так стоял, бормоча слова молитвы и изредка широко осеняя себя крестным знамением. Внезапно стало темно в глазах. «Как быстро ночь подоспела», — подумалось ему. Иван замер, прислушиваясь. Как будто в шатре был ещё кто-то, невидимый во тьме. Шаги мягкие, вкрадчивые, и всё ближе к нему, всё ближе... Иван попробовал встать, кликнуть стражу, но голос пропал, ноги стали ватными, и он повалился на ковёр в глубоком обмороке...

Многие в войске и ведать не ведали о случившейся казни. Пир продолжался, кое-где уже горланили песни, а кто-то попросту храпел, отдыхая от ежедневных походных тягот. День заканчивался. Тимофей, узнав у тысяцкого, что выступление поутру, проверил, всё ли в порядке у подчинённых ему ополченцев, опорожнил поднесённую братину и пожелал им не засиживаться допоздна. Он отяжелел от выпитого пива и пошёл облегчиться в прибрежные кусты.

У реки медленно ходили кони, некоторые стояли по брюхо в воде, будто хотели перед новым переходом впрок насладиться влагой. Тимофей узнал вдруг среди них и гнедого татарского коня, которого отобрал у него государев дьяк, и невольно залюбовался им, стройным, тонконогим, сильным. Даже не верилось, что ещё совсем недавно он сам Владел этим красавцем. Тимофей вышел из кустов на песчаный берег и внезапно остановился, прислушиваясь. До реки было шагов тридцать, и оттуда доносился шум какой-то возни. В наступающих сумерках трудно было разглядеть, что там происходит, и Тимофей, проверив на всякий случай нож за поясом, направился к воде. Какая-то здоровенная коняга с фырканьем прянула в сторону, едва не сбив его с ног. Отошли и другие кони, открывая обзор. В пяти саженях перед собой Тимофей увидел лежащего на песке Потаньку. Он был весь в крови и, опираясь на единственную свою руку, тщетно пытался подняться на ноги. Сабля с обломанным клинком валялась рядом. Над ним навис лысый и усатый татарин и с бешеным оскалом замахивался своей саблей, чтобы добить лежащего. Тимофей прыгнул, выхватив нож из-за пояса. Татарин краем глаза заметил его, но защититься уже не успел, лезвие вошло ему под лопатку. Он по-свинячьи взвизгнул, выронил саблю и стал кружиться, пытаясь заглянуть себе за спину, потом свалился на песок и застыл со страшной оскаленной гримасой.

   — Спасибо, Трифоныч... — просипел Потанька.

Тимофей склонился над ним:

   — Ты как, раненый? За что он тебя?

   — Кончаюсь я, — прошептал тот и улыбнулся. — Это тот и есть, кого искал я...

   — Кого искал? — не понял Тимофей.

Потанька двинул бровью в сторону мёртвого татарина:

   — Кто мать тогда... Давно...

Тимофей вспомнил Потанькин рассказ и ужаснулся, быстро и часто крестясь.