Начались перебои с продовольствием. Войско двигалось мимо уже разорённых ранее деревень. Ратники шарили по погребам уцелевших изб, но редко удавалось чем-либо поживиться. Июньское опустошение оборачивалось теперь против москвичей. Солнце по-прежнему пекло немилосердно. Трава высохла настолько, что с пепельным треском рассыпалась под ногами. У каждого водоёма, где ещё оставалась влага, задерживались, чтобы напоить лошадей.
Ивана тревожило, что Казанское ханство может воспользоваться его отсутствием и совершить набег на Москву, что у сына и Андрея Меньшого недостанет силы и опыта для надлежащего отпора. Он размышлял, сколько ещё может продержаться Новгород, беспокоился, что нет до сих пор известий с Заволочья, откуда в случае неудачи может прийти на помощь новгородцам значительный отряд Шуйского. Для того чтобы ускорить окончательное подчинение Новгорода, нужно ещё более устрашить его, применить новые жестокие меры. Иван решил пойти на крайний, неслыханный доселе шаг — казнить лучших пленных из господы.
Всю дорогу до Русы он пытался прикинуть, какими последствиями отзовётся казнь. То и дело подзывал к себе Бородатого и ещё раз расспрашивал о схваченных. Дьяк наконец уразумел, к чему расспросы, ахнул про себя. Тут же припомнил (да поди такое забудь!), как девять лет назад открылась смута детей боярских князя Боровского, как поймали и доставили в Москву их, как волокли по мартовскому речному льду, привязав к лошадиным хвостам, а затем к ужасу всенародному кнутьём били, губы и ноздри рвали и отсекли кому руку, кому ногу, а кому и голову. Двадцать семь их было числом, и такой казни не знала ещё Москва. Великий князь Василий Васильевич одной ногой в могиле стоял, не имел уже возможности перечить сыну, молодому соправителю своему. Не с тех ли пор взгляд змеиный появился у Ивана Васильевича?.. Но самого-то Боровского, дядю своего, Василия Ярославича, не посмел Иван смертию казнить за то, что тот Литву да татар подговаривал идти на Москву. В том разе измена была явная, а теперь, коли до казни вновь дойдёт, ему, дьяку Степану Бородатому, немало придётся голову поломать, чтобы в надлежащие словеса облечь приговор.
Когда в очередной раз Иван Васильевич подозвал к себе дьяка, тот решился намекнуть, что всех-то бояр, может, и не следует казнить. Коль в Новгороде меж ними раздор пошёл, так его бы и поддержать, выбрать одних неревчан, а других, наоборот, помиловать, явив пример милосердия и долготерпения великокняжеского.
Великий князь понял намёк и, похоже, одобрил его. К тому ж он глядел в будущее чуть дальше Бородатого. Одно дело подчинить огромную новгородскую отчину, нужно ещё и управлять ею, то есть посылать московских наместников с дружинами во все города волости, менять устоявшийся порядок сбора податей, открывать новые торговые пути. На это ни сил, ни людей у него не хватит сейчас, не лучше ли оставить пока всё как есть, ограничив лишь вечевую вольность новгородцев да вытребовав назад земли по Двине, Ваге, Суре, Кокшенге, Пинеге, Мезени, Онеге. И суд восстановить великокняжеский! Чтоб ни одно решение веча не имело законной силы без великокняжеской печати!
Иван опять поймал себя на мысли, что уже свыкся с поражением Новгорода и рассуждает как полноправный и властный господин его. А из Заволочья по-прежнему не было вестей о победе. Но и со стороны Орды, как докладывали гонцы, не угадывалась какая-либо угроза. Молчали и Орден, и Литва, видимо выжидая развития дальнейших событий. С Орденом ссориться и вовсе не время сейчас, через его земли вскоре посольство в Рим надо отправлять за невестой царственной. Одёрнуть следует Холмского, чтобы отряды свои не распускал! Может, и с жалованием его в бояре повременить?..
Двадцать четвёртого июля великий князь с войсками вступил в Старую Русу. Город, приносивший Новгороду, благодаря солеварению, шестую часть доходов, был пожжён и порушен настолько, что Иван не захотел разбивать здесь стан и встал в полуверсте от Русы, на левом берегу Полисти. К полудню прибыли полки Холмского и Фёдора Давыдовича и, не отдыхая, начали готовиться к смотру, мыть и скрести коней, облачаться в более-менее подходящие одежды. Данияр с татарами также расположился неподалёку. Те были, как обычно, крикливы и оживлены. Царевич пребывал в радостном настроении, добычи было награблено немало, и вообще весь этот поход на Новгород, не тяжёлый и не слишком опасный, нравился ему необычайно.
Вскоре конные полки построились, выровняли ряды пешие воины, выстроились лучники. Великий князь с братьями и следовавшими чуть поодаль воеводами Холмским и Фёдором Давыдовичем объехали многочисленное войско. Тимофей, уже пообвыкший в звании сотника и занявший в строю место убитого Фомы Саврасова, с воодушевлением смотрел на великого князя, легко и гордо сидящего в седле. Похоже, и остальных охватил душевный подъём, и, когда Иван Васильевич окинул взглядом всё войско и не сдержал удовлетворённой улыбки, все тоже заулыбались с радостной готовностью.
— Храбрые воины! — обратился к ним великий князь. — Горжусь доблестию и отвагою вашей! Господь обратил взор свой на нас и посылает нам удачу в битве с врагами веры православной. В ужасе дрожат изменники новгородские, устрашённые Москвою, и покидает гордыня злохитрые сердца их. Ото всех уделов новгородской отчины моей несутся вести о победах воев московских. Напрасно вороги тешат себя надеждою на подмогу от короля латышского, ничто и никто не спасёт их, ибо отвернулся от них Господь. Этот день отдыхайте и пируйте во славу государеву, а завтра выступим, дабы не мешкая окончить начатое и узреть Новгород Великий склонившим главу свою перед нашей волею!
Дружные крики одобрения и восторга раздались повсюду. «Из Руси на Русу в Новгород!» — кричали воины Холмского уже привычный клич. Другие полки орали славу государю Московскому, великому князю Ивану Васильевичу. Кашевары заправляли котлы кашей и мясом, откупоривали бочонки с пивом.
Царевич Данияр отъехал от своих конников, шумящих более обычного и возбуждённых предвкушением пира. Проезжая мимо великого князя, он поклонился ему, улыбнувшись жёлтыми зубами и приложив ладонь к сердцу, и проследовал дальше, к занятому разговором со стремянным Степану Бородатому. Тот как раз собирался в Русу, чтобы привести по приказу великого князя новгородских пленников.
— А что это за конь у тебя, дьяк? — спросил царевич, не убирая улыбки с лица. — Что-то не видал я его ранее у тебя?
Бородатый взглянул на Данияра неприветливо. Ему не нравился этот маленький, вечно улыбающийся с хитрым прищуром татарин, сын Касима-царевича, унаследовавший богатую его вотчину, жадный до грабежей и богатых даров и служивший Ивану Васильевичу с той же показной подобострастностью, с какой служил Василию Васильевичу его хитрый отец. Бородатый, однако ж, не позволил бы обнаружить свою неприязнь к Данияру, если б не был уверен в том, что и великий князь недолюбливает царевича.
— Некогда мне о конях баять, царевич, — ответил он неохотно. — Великокняжескую волю послан исполнить со срочностью.
— Заносчив ты, оказывается, — всё так же улыбаясь, произнёс Данияр. — Гляди, как бы не пожалеть потом.
— Конь как конь, — сказал Бородатый по-прежнему неохотно, но чуть более учтиво. — Не хуже татарского.
— Не хуже, не хуже! — засмеялся Данияр. — У слуги моего верного Рафиса под Волоком коня увели, так говорит, точь-в-точь конь, как у тебя. Что скажешь?
— Ничего тебе не скажу. А государю пожалуюсь, что ты уважение к нему потерял, меня — его дьяка, слугу его преданного — обвиняя, как татя какого последнего.
— Так я спросил только, — усмехнулся Данияр. — Ты великого князя слуга, Рафис мой слуга, так сами меж собой и разберитесь.
Он небрежно хлестнул своего коня, и тот сорвался с места и поскакал, выбив копытом кусок сухой глины и запылив нарядный, кручёного шёлка, кафтан Бородатого.
Великий князь пировал с братьями и воеводами в своём шатре. Сам к мёду и вину почти не притронулся, у него то ль от духоты, то ль от бессонницы разболелась голова, и, как ни отмахивался Иван от этой нудной боли, она не давала сосредоточиться и собраться с мыслями. Приказал негромко, чтобы грабежи и пожары боле не допускались, а князья, что в свои уделы селян полонённых увели, отпустили их назад и как можно скорее, иначе обезлюдеет волость Новгородская, в запустение придёт земля, что с неё взять тогда? Холмский кивнул. Фёдор Давыдович насупился, но не посмел возражать.
