Собственно, откровенной вражды не было. На пирах у Борецкой Настасья всегда была в числе приглашённых и сажалась на одно из почётных мест. Пиров этих она не любила и всегда возвращалась домой раздражённой. Может быть, потому, что внимание к ней обычной вежливостью и ограничивалось. Она считала себя достойной большего.

Зависть к Марфе зрела исподволь и мешала жить. Бесило, что её хоромы просторней и краше, что земли у неё больше втрое. На Никольском погосте Обонежской пятины, где были и Настасьины деревни, Марфины мужики выглядели почему-то здоровее, работящей, сёмгу ловили увесистей, белку — пушистей. Настасья завидовала велеречивости Марфы, её уверенности в суждениях своих, тому, что посадники выслушивают её со вниманием, следуют советам её. Бабское ли дело вмешиваться в посадничьи дела! Завидовала осанке её, прямой, властной, чуть смугловатой коже лица с правильными чертами, которое не портили мелкие морщинки. Настасья рядом с ней проигрывала, знала, что некрасива, и в этом тоже винила Марфу. Винила чуть ли не в бородавке с пучком смоляной щетины на собственном подбородке.

Бог не дал ей детей. Муж Иван Григорьев умер от чёрной язвы, прокатившейся по Новгородской земле[45]. Вслед за ним легли в могилу младшая сестра с супругом. После них осталась девочка, единственная племянница Настасьи, Ольга, воспитывающаяся в строгости. К Настасье отошли и вотчины сестриного мужа, в их числе волости в Пудожском погосте в Обонежье и на Емце в Подвинье, сделав её одной из богатейших боярынь Великого Новгорода. Удовлетворить порождённое богатством тщеславие мешала Марфа Борецкая, по-прежнему не замечающая в Настасье каких-либо особых достоинств.

Чтение «Словес» внезапно подсказало ей, как принизить авторитет Марфы и возвыситься самой. Настасья не была ни глупой, ни наивной. Ложный пафос послания, обвинение в измене православию, сравнение Марфы с библейскими грешницами могли обмануть скорее москвичей, а не новгородцев. На то и рассчитано. Но Борецкие, склонив вече к договору с Казимиром, приняв литовского князя, порвав с Москвой, не безрассудны ли в самоуверенности своей? Сильна новгородская рать, трудно побить её великому князю Московскому. А ну как побьёт? Что тогда? Вотчину отымут — по миру идти?..

У Настасьи мурашки пробежали по спине от этой показавшейся на миг реальной мысли.

Нельзя ссориться с Москвой! Борецкие — пусть, Лошинский, Офонасов, Есипов — пусть их. У Василия Ананьина аж руки чешутся. Бог им всем судья. А вот Захария Овин с плеча не будет рубить. Захарьины тоже. Онфимья Горшкова на сторону Настасьи станет, не на Марфину. Кто ещё? Казимер со всей роднёй, сестричами[46] Казимеровыми. Пожалуй, и Якоб Короб, даром что Марфин тесть[47].

Поодиночке все, а нужно вместе. Пока гром не грянул. Спасибо ещё скажут Анастасии Григорьевой, что вовремя беду упредила, отвернутся от Марфы сумасбродной. Поклониться следует Ивану — не убудет.

Первым делом она нанесла визит Феофилу.

Новоизбранный архиепископ постепенно привыкал к нежданно обрушившемуся на него бремени духовной власти. Замечания бывшего ризничего по поводу хранения церковной утвари либо непорядка в одеянии какого-нибудь служки воспринимались как приказы и выполнялись неукоснительно. Удаление Пимена он считал огромной своей победой. Но влиять на ход новгородских событий ещё не смел, послушно поставил владычную печать на договоре с Казимиром и боялся заглядывать в будущее.

Долго не мог решить, где принять великую боярыню. Не в Грановитой же палате, служившей для Совета господ. Выбрал бывшие покои ключника Пимена, которого сменил взятый из Вяжицкого монастыря миролюбец Фотий. Его Феофил знал не один год и вполне ему доверял.

Настасья, не искушённая в дипломатии, сразу же начала говорить о своём возмущении действиями Борецких и о полном согласии со «Словесами избранными...», а также с посланием московского митрополита Филиппа, читанным уже по церквам. Но Феофилу того И нужно было. Он успокоился и в свою очередь принялся сетовать на возгордившуюся паству свою, презревшую покорность и смирение.

   — Ведь довели до чего — на Москву без опасной грамоты не проехать, на границе заставы везде. Как перед митрополитом оправдаю задержку свою?

   — Митрополит с великим князем Иваном простят задержку, — уверила Настасья. — Не твоя в ней вина, владыко. За опасом толковый человек пусть едет, разъяснит, что к чему.

   — Никита Ларионов из славенских житьих уж давно готов, — подал голос Фотий. — А с пустыми руками-то как пошлёшь, без даров достойных? Казна-то опустела ноне...

Настасья поняла намёк. («Как же, опустела!.. Денег, старый, клянчишь!») Вслух сказала:

   — Беда поправима. Сама потрачусь, а обоз снарядим. Пусть узнает только Иван Васильевич, что не одни Борецкие в Новгороде Великом есть, чтоб под одну гребёнку всех не грёб.

   — Как же, как же, зачтётся, — оживился Фотий.

   — Захария Григорьич вчера был, о том же толковали, — произнёс Феофил.

«Опередил!» — подумала Настасья с досадой.

В тот же день отправилась к Захарии Овину.

У того застала и Якова Короба, тестя Марфина.

   — У владыки была, — сказала Настасья. — Плачется, что бедноваты дары у него для митрополита и великого князя.

   — Мне давеча тоже жалились, — засмеялся Овин, погладив лысый затылок. — Он да Фотий его. У них в Вяжицком монастыре небось и десяток корабленников несметным богатством казались. От монашеской скупости как отвыкнешь враз?

   — Пимен-то, бают, обобрал Софию подчистую, — осторожно произнесла Настасья, взглянув на Короба.

Тот пожал плечами:

   — При мне не проговаривался.

   — Сколько-то взял, конечно, — кивнул Овин. — При казне, да и не взять! Однако не голодают. Видал я ратников владычных, морды — хоть блины пеки!

   — Как бы не получили по мордам-то, — буркнула Настасья.

Овин пристально взглянул на неё, прищурился:

   — Ты, Настасья Ивановна, не тяни. Аль не знаю, зачем пришла, зачем к Феофилу хаживала?

   — Хаживал и сам, — отпарировала Настасья. — Не затем ли, чтоб слово замолвить перед великим князем в случае чего?

Овин пропустил насмешку мимо ушей. Сказал спокойно:

   — Горячись не горячись, а убытки нести придётся. Не отвертеться, хошь на Литву косись, хошь на Москву. По мне, так на Москву. На что Казимиру Новгороду Великому помогать! Посулам его веры нет.

Настасья успокоилась.

   — И я Новгороду отделения от Руси православной не желаю. Коль сами не сумели смуту унять, пусть князь Иван уймёт. Да чтобы ведал, кто смутьяны у нас, а кто разумные, размирия не жаждущие.

   — На Марфу намекаешь, — усмехнулся Овин и, заметив вскинутые брови Григорьевой, отмахнулся: — Не говори ничего. Знаю, что она тебе как в горле кость. Эх, Настасья Ивановна! «От Руси православной...» Начиталась «Словес»-то! А Дмитрия Исаковича Борецкого великий князь Московский Иван Васильевич своим боярином пожаловал, слыхала про то?

Настасья вытаращила глаза:

   — Да возможно ли?..

   — Яков Александрыч вон весть принёс.

Настасья впилась в Короба взглядом.

Тот озабоченно кивнул.

   — Вот и думай над загадкой-то великокняжеской, насмешливо произнёс Овин. — Почто он за одно и то же и хулит, и жалует?..

Долго ещё не расходились великие бояре. До глубокой ночи горел подсвечник в горнице богатейшего новгородца Захарии Григорьевича Овина.