— «Вместе с него е такими же сатанинскими мыслями, с такими же дьявольскими думами сеет зло чернец Пимен, ключник бывшего владыки. Этот лукавый тайно договорился с Марфой и во всём ей помогает. Жаждал Пимен наследовать владыке Новгородскому по смерти его. Сам же при жизни владыки разворовал софийскую казну. Но не получил он желаемого. Не благословил Господь жребий его. Не был он принят людьми православными на высокую степень... Множество злата раздал этот лукавый жене Марфе. По её повелению раздавал он злато людям многим, чтобы народ держал их сторону. И того ради злая змея ни Бога не боится, ни людей не срамится, вводя раздоры и пагубу на всю Новгородскую землю, погубляя души многих... («Злою змеёю теперь стала!») А эта окаянная («Опять!») жена не только себя и свою душу погубила, но и детей своих влечёт с собой в пагубу. Да что же делать им, если тьма прелести латинства («Да о какой „прелести латинства" талдычут? Разъяснили б, что за прелесть такая!») не только её совратила, но и омрачает души всех её слушающих. И того ради многие люди на пиры к ней сходятся и многие слушают прелестные и богоотметные слова её, не ведают такие, что это им на пагубу. И смущаются многие в народе соблазном их... Когда услышал князь великий Иван Васильевич всея Руси, что творится в его отчине, в Великом Новгороде, что неистовые люди зыбятся, как волны моря, то о них благочестивый князь великий подумал. Заболело его прелестное и благоутробное сердце. Но не укорил их, а благим терпением смирил пречистую душу свою, исполнился Божья страха. Вспомнил он по апостолу, как страдал Христос, как сын Божий смирил себя, принял образ раба и сошёл на землю ради спасения человечества...»

   — С Христом Ивана равняют! — Марфу передёрнуло от гнева. Листы упали на пол. Она не стала подымать их.

В горнице потемнело, день заканчивался. Марфа не могла заставить себя встать и зажечь свечи. Девку звать тоже не стала, не хотела никого видеть.

   — Мать, здесь ты? — Вошёл Дмитрий, огляделся. — Почему в темноте? Пойду огня принесу.

   — Не нужно, — отозвалась Марфа Ивановна. — Бумажки вот подбери, насорила я.

Дмитрий, опустившись на колено, начал собирать уроненные листы. Марфа Ивановна не удержалась и погладила сына по густым волосам. Давно ли нянчила его, кудрявенького, синеглазого? Как захотелось вновь расцеловать сыновнее лицо, прижать к груди голову, не отпускать от себя никуда! С трудом пересилила себя, отняла руку.

   — Что с посольством{33}?

   — Сейчас у Ивана Лукинича решили окончательно с житьими, — ответил Дмитрий. — Поедут Панфил Селифонтов, Макарьин Кирило, Яковлев, Зиновьев, Григорьев Степан. От всех пяти концов.

Марфа кивнула. Люди надёжные, не пустозвоны. У Панфила, знала, около семидесяти дворов в Кижском погосте. Когда с общим делом совпадает и кровная забота, всегда вернее.

Посольство к Казимиру возглавлял старейший посадник Офонас Олферьевич Груз. В помощники себе из молодых посадников выбрал Дмитрия Борецкого. Отбывали со дня на день.

Договор с Казимиром вече утвердило неожиданно быстро. Более или менее дружно кричали: «За короля хотим!» Сторонники Москвы либо недоплатили своим чёрным людям, либо те устали уже от мордобоя и предпочли помалкивать. Московский посол Иван Товарков вяло устрашал чтением великокняжеского увещания, голос имел слабый, вид пугливый, и не все расслышали, о чём он говорил.

Праздновали победу недолго. До ожидаемой главной победы над Москвой было ещё неблизко. Этой ли зимой произойдёт битва, весной ли — никто не знал. По-прежнему неспокойно было в городе. Не так часто, как прежде, но всё-таки происходили массовые потасовки. И по ничтожным поводам.

   — Фёдор наш опять отличился, — сказал Дмитрий. — Василий Есипович жалуется, зря народ будоражит.

   — Что опять?

   — На Торгу побоище учинил. Платил кому ни попади за драку и за хвалу Казимиру.

   — Дурень! Теперь-то что кулаками махать! Настроит народ против нас.

   — Я подумал, может, с Шуйским отослать его{34}?

   — Нет уж. — Марфа Ивановна поднялась. — Ты уезжаешь, Фёдор уедет, а я, а дом, а дети? Ваня с Васяткой и без того забыли уже, как отцы выглядят.

   — Мамо, я... — начал Дмитрий.

   — Не тебе упрёк, — перебила Марфа Ивановна. — Исак Андреич в посадниках также праздников не знал, раньше первой звезды не возвращался. Ничего, сынок, будет время отдохнуть. А с Фёдором я поговорю. Детское озорство в нём не переиграло, стыдно перед людьми. Делом занять надо. Да и возьмёт ли ещё Шуйский его?.. Ладно, подумаю...

Ужинали все вместе. Гостей в этот раз не было, о делах не говорили, за столом царила домашняя мирная обстановка.

Филипповский пост не располагал к излишествам. Поели каши гороховой на гречишном масле, мочёных и засахаренных яблок, пирога подового с маком. Запивали клюквенным квасом.

Капитолина рассказала про сон, который снится ей третью ночь подряд. Будто рыжая неосёдланная лошадь ходит по двору, роет копытом снег и ржёт жалобно.

   — Прямо заснуть боюсь. К чему, не знаю?

   — Лошадь к пожару снится, — сказала Онтонина.

Олёна ахнула испуганно.

   — Типун на язык тебе, — недовольно произнесла Марфа Ивановна.

   — Или к зиме лютой, — поправилась Онтонина.

Маленький Васятка, не доевший свою кашу, вполголоса пытал сидящего рядышком Ваню:

   — А волки кусаются?

   — Кусаются.

   — А больно?

   — Больно.

   — А они маленьких детей едят?

Ваня посмотрел на Васятку и покачал головой.

   — А медведи? — не унимался тот.

   — Медведи малину едят, — сказал Ваня и, вспомнив скоморошью медведицу на Торгу, добавил: — И пряники.

   — А волки в лесу знают, что у нас Волчик живёт?

Ваня пожал плечами.

Васятка задумался, а потом произнёс озабоченно:

   — Вот соберутся все вместе, волки-то, и придут отбирать, что тогда?

   — Мы им скажем, что рано пришли, — улыбнулась подслушавшая их разговор Олёна. — Не нагостился ещё.

Такой ответ вполне удовлетворил Васятку, и он согласно кивнул.

Со двора послышались голоса, глухой топот лошадиных подков по мёрзлой земле, звяканье уздечек.

Васяткины глаза округлились.

   — Гостей вроде не ждём, — с тревогой промолвила Марфа Ивановна.

   — Накликал волков, — попытался пошутить Ваня, глядя на Васятку, и вдруг сам испугался.

В горницу, опережая дворецкого, вступил молодой красавец с горящим от холода лицом. Быстро оглядел присутствующих и провозгласил:

   — Дмитрию Исаковичу Борецкому грамота от великого князя Ивана Васильевича! — Дмитрий встал ему навстречу. Тот низко поклонился, затем протянул свёрнутую грамоту и объявил: — Волею государя Московского, господина и князя Великого Новгорода, жалован посадник Борецкий Дмитрий Исаков боярином великого князя. Велит он служить ему честно и грозно и быть достойным звания слуги государева!

Московский дворянин поклонился ещё раз. Дмитрий неуверенно принял грамоту, оглянулся на мать. Марфа Ивановна, стиснув пальцы, молчала. Стало очень тихо. Олёна, приоткрыв рот, глядела на красивого москвича в меховом кожухе с вызолоченными бляхами и быстро краснела.

   — О милости такой не просили... — начал было с вызовом Фёдор, но Дмитрий перебил брата:

   — Честь великая, благодарю великого князя Московского. — Москвич склонил голову. — Кто же, помимо меня, в Новгороде Великом сей чести удостоен?

   — Никто боле, — ответил тот. — Грамота в едином числе...

Великая боярыня, вдова Анастасия Григорьева, прозванная «богатой Настасьей»{35}, уже который раз перечитывала «Словеса избранны», и в череде чувств, охватывающих её, — негодования, удивления, страха — преобладало чувство злорадства. Злорадства по поводу брани, какой была осыпана Марфа Борецкая. Список принесла Онфимья Горшкова, всегда старающаяся смягчить вражду двух боярынь, дружившая и одинаково приветливая с той и другой.