В доме Марфы Ивановны он находил поддержку и единомышленников: Лошинского, Ананьина, Офонасова, Есипова{30}. Передавал через Марфу деньги на общее дело из владычной казны. Деньги влияли на решения веча. О казнокрадстве шептались в городе, да поди докажи! Свидетелей не было, за руку никто не поймал, а Иона перед кончиной более высокими был озабочен помыслами, проверок не затевал и отчёта не требовал. Умирал долго, утомил всех ожиданием — каждый день готовились услышать из слабеющих уст имя восприемника. И не услышали. Так и опочил под утро, не назначив Пимена. Не успел. Или не пожелал сознательно?..
Дошло до жребия. И отвернулась от Пимена удача, грехи, что ли, Господь не простил? Выпал жребий ризничему Феофилу[44]. Хуже и придумать было нельзя. Тугодумен, труслив, неповоротлив. Тряпка, а не архиепископ. Ему бы пуговки золочёные пересчитывать да моль в ризнице бить!..
Первое, о чём подумал Пимен тогда, — яд. Умертвить. Убрать со своего пути, восстановить справедливость! Одумался, нельзя. Всяк на него же первого и покажет. К тому же и поддержка вдруг объявилась у Феофила: архимандрит Юрьева монастыря Феодосий, игумены Нафанаил и Варлаам Хутынского и Вяжицкого монастырей, бояре Александр Самсонов, Офонас Груз, Феофилат. Даже Захария Овин, богаче которого нет в Новгороде Великом{31}. И все обещают помощь, советуют не ссориться с Москвой, не допустить размирия.
Ничего не смог поделать Пимен. Просто ждал, что будет, ловя язвительные взгляды прислужников нового архиепископа, которые смотрели на него заискивающе совсем недавно. И дождался беды. Нашептали Феофилу кому надо. Тот отстранил Пимена от должности, велел произвести проверку казны. И уже обнаружились недоимки. И огромные... Грозил арест и обвинение в своих и чужих грехах, мало ли их — не оправдаться!
С бедами своими и явился к Марфе.
Та слушала Пимена, удивляясь произошедшей в нём перемене. Куда девалась властность, уверенность в речах, гордая осанка? Он враз постарел, сутулился, будто страх гнул его к земле, говорил голосом глухим, спотыкающимся, так отрок жалуется матери, что обижают его.
— Сколь велика недоимка? — перебила Марфа Ивановна.
— Тысячу рублёв насчитали, — признался Пимен.
— Не шутка! — покачала головой Марфа.
— Меньше втрое, по правде-то.
— Да хоть вдесятеро, — махнула та рукой. — Что делать мыслишь?
— Столь нет у меня вернуть, — потерянно вздохнул Пимен.
Марфе и жаль было Пимена, и раздражал её он — тем, что сник, жаловаться пришёл, сдался, опустил руки. Не по голове же его теперь гладить, утешая.
— Вернуть, положим, можно, — произнесла она. — Да проку в том не будет. Им виноватый нужен, на виноватого хоть десять тыщ спиши, мало не окажется. А всего нужнее — кость Москве бросить.
— Погубят же, Марфа Ивановна, загрызут, — застонал Пимен. — Как оправдаться-то?
— Нельзя оправдываться, — строго приказала Марфа. — Тем только вину свою подтвердишь. Достоинства не роняй, отрицай всё.
— Не роняй!.. — горько усмехнулся Пимен. — Почитай, голова уже на плахе...
Марфа вдруг рассердилась:
— А ты чего ожидал, в тиши отсидеться? Не в игры играем, знали, на что идём!
— Спасибо, утешила, — обиделся Пимен.
Марфа пристально посмотрела на него:
— Одно нас утешит — и тебя, и меня, и весь Новгород Великий. За это и голову не жалко отдать. Все вины в заслуги обратятся.
— Это что же?
— Разгром войска московского!
Искорка надежды мелькнула в глазах Пимена. Уверенный тон Марфы его немного успокоил.
Некоторое время молчали, думая каждый о своём.
«Не спасти его, — думала Марфа, стараясь не встречаться глазами с Пименом. — Не успеть. Шум рано поднимать, да и не стоит. Казимир, неизвестно ещё, поможет ли...»
Пимен встал, собираясь уходить.
— На-ка вот, — произнёс он, вынимая из рукава рясы мятые бумажные листы. — По церквам читать скоро начнут, мне уж не упредить. И про тебя сказано тут. — В голосе его Марфе почудилась насмешка.
Она с удивлением взглянула на него.
— Пойду я, — тяжело вздохнул Пимен. — Схорониться бы до поры, да ведь выследят... Прощай, Марфа Ивановна...
Дверь за ним закрылась. Марфа какое-то время сидела в раздумье, затем разгладила на коленях листы бумаги. Стала вполголоса читать сама себе:
— «Словеса избранны от святых писаний о правде и смиренномудрии благоверного великого князя Ивана Васильевича всея Руси, ему же и похвала о благочестии веры, и о гордости величавых мужей новгородских... — Все похвальбы Ивану и перечисление его исключительных достоинств пробежала вполглаза. Дойдя до фразы: «Мужи новгородские заблудились в мыслях своих...», остановилась и начала читать внимательно: — ...гордостью своей кичились, пренебрегли стариною своею, обманули своего государя великого князя и нашли себе государем латинянина. Эти злорадные люди увязли в сетях дьявола, ловца и убийцы человеческих душ... Этот дьявол-совратитель вошёл у новгородцев в злохитривую жену Исака Борецкого — Марфу. («Вон о чём Пимен говорил!») И та окаянная Марфа («Слова-то какие — „злохитривая", „окаянная"... Воистину „избранны словеса"!») договорилась с литовским князем Михаилом. По княжескому совету она хотела выйти замуж за литовского королевского пана, мыслила привести вельможу к себе в Великий Новгород, чтобы с ним вместе владеть от имени короля всею землёю Новгородской...»
Листы задрожали в руках у Марфы Ивановны. Приглашённый из Киева князь Михаил Олелькович был православным{32}. Две цели преследовали, приглашая его: дать понять Ивану, что Новгород не нуждается в его покровительстве, а Казимиру — что наместник должен быть православной веры. Положа руку на сердце, не столь и нужен был его Приезд. И прибыл некстати, едва успели похоронить Иону, и навёз с собой, помимо дружины, многочисленную свиту, монахов, купцов. И всех корми, всех ублажай в ущерб казне новгородской. Захария Овин открыто хулил Олельковича, наотрез отказался от приглашения присутствовать на пиру в княжеском тереме на Городище. То-то позлорадствует, читая «Словеса»!.. Но откуда эта ложь — откровенная, грязная, будто советовал князь Михаил замуж идти за шляхтича? А ведь кто-то поверит, на то и рассчитано.
Преодолевая отвращение, она стала читать дальше:
— «С этой окаянной мыслью начала Марфа прельщать весь народ православный. Хотела Великий Новгород отвести от великого князя, а отдаться королю. Ради этого поднялась она на благочестие, как львица древняя Иезавель, которая убила многих пророчествующих от имени Господа и которая сама за это была сброшена со стен города, так оборвалась жизнь окаянной, псы съели её. Марфа в своих проступках подобна бесовской Иродии, жене царя Филиппа, которая облечена была в своём беззаконии крестом Господним... Марфа подобна царице Евдохии, которая зло своё показала, согнав с патриаршего престола великого всемирного светильника Иоанна Златоуста, и заточила его в Армении... Марфа подобна Далиле окаянной, которая, хитростью выведав у своего мужа Самсона Храброго, судьи иудейского, его тайну, состригла волосы с головы его, предав его врагам. Так и Марфа окаянная подобно им так же хочет весь народ прельстить, совратить его с пути правого и склонить к латинству, так как тьма прелести латинской ослепила её, внушила ей дьявольское лукавство и злые мысли вместе с литовским князем...»
Всё это было настолько нелепо, несуразно, вычурно, настолько пропитано духом низкой площадной брани, что она вдруг успокоилась и усмехнулась даже. Всё Марфа да Марфа, одна во всём виновница! Не много же уверенности в силе своей у великого князя Ивана, коль рать целую собирается на одну бабу послать! По сравнению с громогласными обвинениями в адрес её всё, что говорилось далее про Пимена, казалось почти правдой.
