— Так что... должок ты вернул... квиты...

Слова с трудом выходили из Потаньки, в груди его забулькало, из уголка рта полилась алая тоненькая струйка. Он ещё пошевелил немеющими губами и затих.

   — Потанька? Слышь?

Тимофей тряхнул его раз, другой и заплакал. Неизвестно почему привязался он сердцем к этому увечному телом и душой человеку, порой наивному, как дитя, порой жестокому до предела. И вот нет его, убит. Был товарищ и нету...

Сзади зашуршал песок. Тимофей оглянулся. К нему подходил дьяк Степан Бородатый.

   — Что тут?

Бородатый заглянул в лицо зарезанному татарину, ещё различимое в сумерках, и ахнул:

   — Это ж советник Данияров! Это ты его?

Тимофей не ответил.

Бородатый заметил мёртвого Потаньку и, видимо, составил собственное представление о происшедшем.

   — Ну, сотник, натворил ты бед с твоим конём. Кровь из-за него рекой льётся. Вот что. Бери его с глаз долой и до утра уезжай отсюдова. Жалованную грамоту великокняжескую я тебе выдам с опасом зараз. Тысяцкому своему скажи, мол, раненый, к битве боле не способен. Скажи, рана открылась, вон в кровище-то перемазался как!

   — Решит, что испужался, — хмуро ответил Тимофей, чуть подумав. — Не по совести сие.

   — Дурак ты, сотник! — сказал Бородатый, досадуя на его тугодумие. — Я не спрашивал, отколь у тебя конь татарский. Татаре также не спросят, у них разговор короткий, подстерегут — и башка с плеч.

Он огляделся по сторонам, не подслушивает ли кто? Затем промолвил:

   — Что кони тут, это кстати, следы затопчут. Как совсем стемнеет, найдёшь меня у часовни на берегу.

Бородатый, не ожидая возражений, повернулся и бесшумными шагами быстро пошёл прочь. Он рад был сплавить куда подальше и коня, которого узнал царевич, и сотника, свалив в случае чего все грехи на Тимофея. Бородатый злорадствовал про себя, представляя Данияра, которому вскоре донесут, что его любимый советник Рафис зарезан, как свинья, одноруким русским ополченцем.

В последний день июля войско князя Василия Шуйского Гребёнки вышло к небольшой реке Сихвине близ Холмогор и встало на левом берегу. Из двенадцати тысяч ратников большинство составляли заволочане и двиняне, которых и ратниками-то язык не поворачивался назвать. Набранные силой, вовек не бравшие меча в руки, промышлявшие всю жизнь рыбною ловлею да охотой, они не понимали, чего от них хотят новгородские воеводы, за что ведут сражаться{45}. Сражения, однако, не предвиделось. Шуйский не раз уже думал про себя, что ошиблись новгородские посадники в своём предположении, что великий князь пошлёт в Заволочье конный отряд. Может, и собирался послать, да пронюхал, что есть кому в это лето вотчины боярские оборонить, и передумал. Который месяц выискивали москвичей, рассылая дозоры по двинским погостам, но врагов нигде не было. Лето уже перевалило за середину, скоро дожди зарядят, пора бы и в Новгород возвращаться. Последний гонец оттуда сообщил, что москвичи Русу пожгли и навстречу им выступила огромная конница и две судовые рати. Шуйский не сомневался, что до битвы дело, как всегда, не дойдёт. Небось уже переговоры ведут с великим князем высокие бояре, и всё кончится ещё одним замирием на несколько лет. В помощь короля Казимира он не особенно верил, не доверял этому союзу и досадовал, что не с того конца опять начали посадники. Сорок лет князь Василий Шуйский служил Новгороду Великому, и не упомнить уже, сколько раз убеждал он в Вечевой палате господу новгородскую, что городу по силам самому противостоять любому врагу. Для этого несколько тыщ ратников должны постоянно быть в готовности, искусству ратному обучаться, а не мух давить, как вои владычные, к примеру. А чтобы о пропитании своём голова у них не болела, казна городская должна в мирное время их кормить. Как ни велики расходы, а всё ж не сравнить с теми, в которые тот же Михаил Олелькович Новгороду обошёлся. И ведь кивали посадники да тысяцкие, соглашались, а денег всё же жалели, надеялись всякий раз, что обойдёт их лихо. Ан нет, не обходит! Великий князь Московский о рати своей боле заботы проявляет, оттого и Казань подчинил, и Новгороду грозит, зная за собой силу. Оттого и воеводы его не чета новгородским. Что Олелькович хвастливый в сравнении с Холмским или Стригой!.. Шуйский подумал невольно, что на московской службе сам он был бы куда больше оценён, чем ныне, но мысль была лукава, и он быстро отогнал её. Крест целовал Новгороду Великому. Слава и почёт всякому приятны, но честью своей князь дорожил превыше всего.

Фёдор Борецкий маялся бездействием. Вина тут было днём с огнём не сыскать, мёда хорошего, к которому он привык, тоже. И пиво не нравилось ему, что двиняне варят, и кислило оно, и в голову не ударяло. Водою, что ль, разбавлено?..

Не того ожидал он в Заволочье, когда ехал сюда с войском. Мечтал о том, как схватится с разбойниками московскими, зорящими земли Борецких и прочих высоких бояр, как будет гнать и карать их без пощады, завоёвывая ратную себе славу. Не тут-то было! Ни одного москвича не встретили. Видать, схитрил брат, отправив его сюда. Когда узнал Фёдор от новгородского гонца, что Дмитрий с Селезневым и Василием Казимером выступили грозно навстречу москвичам, ещё более стал на брата сердит. Да за кого он посчитал его, удалив в глухомань! Его, Фёдора, место там, в первых рядах новгородской боярской конницы, а не с мужиками, кое-как по деревням собранными и возглавляемыми престарелым воеводой, из которого песок вот-вот сыпаться начнёт.

Он перессорился с приятелями своими из боярской молодёжи, с которыми часто гулял и куролесил в Новгороде. Здесь они вели себя иначе, были серьёзны и настороженны, беспрекословно подчинялись князю, хотя многие превосходили его знатностью и древностью родов боярских. Фёдор часто отлучался из войска, брал слугу-сокольничего и весь день пропадал на соколиной охоте. Шуйский смотрел на это сквозь пальцы: мол, с Дурня какой спрос? С неохотой согласился брать его весной в поход. Да Марфе Ивановне и Дмитрию Исаковичу как откажешь?..

В тот день Фёдор, лишь только Шуйский дал приказ разбивать стан на берегу, тотчас поехал вдоль реки высматривать брод. Подходящее место нашлось с полверсты внизу. Он вернулся, съел что-то на скорую руку из боярских запасов, взял лук и колчан со стрелами и без слуги отправился охотничать на тот берег.

День с утра выдался пасмурный, изредка даже накрапывало с неба. Перейдя холодную реку по каменистому броду, Фёдор, прежде чем углубиться в лес, попытался определить положение солнца, чтоб не заплутать невзначай. Впрочем, он не собирался отъезжать чересчур далеко, к обеду думал вернуться, и, если повезёт, с дичью. Ему вдруг захотелось зайчатины.

Лес был не слишком густой, конь шёл легко, обходя валуны, поросшие мхом, и мягко ступая по усыпанной влажной хвоей земле. Видно было далеко вперёд, и внезапно за соснами саженях в двадцати показался небольшой олень, почти оленёнок, который стоял боком и косил глазом на приближающегося всадника. Фёдор потянулся за луком, прилаженным на спине, но оленёнок, шевельнув ухом, прыгнул в сторону и исчез. Фёдор бросился было вдогонку, но затем осадил коня и вновь поехал неспешно, зорко поглядывая по сторонам. Что-то настораживало его, и он никак не мог понять причину тревоги. И вдруг догадался: тишина. Странно тихо было в лесу, не покрикивали птицы, не шуршали корой и не цокали белки. Все будто затаились.

Фёдор слез с коня, привязав его к стволу стройной сосенки. На пальцах и ладонях остались липкие следы душистой смолы. Он вытер их мхом и, держа лук наготове, пошёл вперёд. И сразу увидел зайца. Тот сидел неподалёку, подняв передние лапы, и глядел прямо в глаза охотнику, даже склонил ушастую морду чуть набок, наблюдая, как тот прицеливается из лука. Фёдор промахнулся, стрела вонзилась в землю перед самым зверьком. Заяц подскочил и не слишком быстро попрыгал наутёк, он был тяжёл, видно, хорошо покормился за лето. Фёдор, налаживая вторую стрелу, побежал за ним. Медлительность зайца оказалась обманчивой, приблизиться к нему и хорошенько прицелиться не удавалось. Вторая стрела попала в большой валун и, выбив искру, переломилась. Фёдор неудачно ступил в маленькую лужицу, оказавшуюся чьей-то бывшей норой, заполненной водой, и глубоко провалился левой ногой, зачерпнув в сапог. Он остановился, выругавшись, и, присев на валун, принялся стягивать сапог, чтобы вылить из него воду. Заяц благополучно убежал. Левая лодыжка побаливала, слегка растянутая при падении. Фёдор глубоко дышал, сорочка прилипла к спине. Вновь натянув левый сапог, он сделал несколько пробных шагов. Идти было неприятно, подошва противно хлюпала, сырые онучи холодили кожу. Он огляделся и вдруг понял, что заблудился. Солнце по-прежнему было спрятано в облачной пелене, и всё та же неприятная тишина стояла в лесу.