Ваня стоял к ней спиной, весь сомлевший от неожиданной и непривычной ласки. Его пробирала мелкая дрожь, дыхание стало прерывистым.

Варя поцеловала его в спину и шепнула:

   — Ты ещё приходи, я тебе подарочек дам сладенький... Один, без Макарки...

Она взяла кафтан и сорочку и выскользнула за дверь.

Ваня поспешно натянул порты, вдел ноги в сапожки. Сердце его колотилось, и он опустился на лавку, медленно приходя в себя. Он испытывал незнакомое томление, которое волновало и пугало. Вспомнил Ольгу и внезапно почувствовал вину и мучительный стыд.

   — Чего долго так? — спросил Макарка, когда Ваня вышел наконец из предбанника. — Душно ведь тамо, как рак вон покраснел!

На невысокой яблоне сушилась Ванина чистая и подшитая сорочка. Варя с кафтаном на коленях сидела тут же, под деревом, ловко двигая иглой и не глядя в его сторону.

   — Ты подножку ставить обучил бы меня, — попросил Макар.

Ваня кивнул.

Внезапно жаркая вялость июльского полдня нарушилась отдалёнными криками. По сосновому настилу Великого моста гулко застучали копыта. Тяжёлым звоном ударил Вечевой колокол. Из домов высыпали люди. Послышались первые причитания, бабий плач и вой.

   — Наши воротились, никак... — пробормотала Варя, побледнев.

Ваня торопливо натянул на себя мокрую сорочку, схватил недочиненный кафтан и бросился домой.

Дубовые резные ворота были широко распахнуты. Во дворе понуро стояли три донельзя измученных коня, их никто не рассёдлывал. Отцовского коня не было. Слуги с вытаращенными глазами бестолково бегали туда-сюда. Настя плакала в голос.

Ваня вбежал в терем.

   — Ванечка! — вскрикнула Олёна, шагнув к нему и прижимая к себе. Гладя по голове, затараторила, будто спешила выговориться: — Только не плачь, всё, может, и обойдётся ещё. Батюшка в плену у великого князя. Войско разбито, уйма ратников полегла. Многие без коней идут. Из двадцати наших трое только вернулись. Про Федю нету никаких вестей. А большего и сама пока не знаю.

Ваня осторожно высвободился, отстранил Олёну от себя:

   — А Никита?

   — Он у бабушки сейчас. Ты к матушке сходи, она от горя зашлась вся.

Ваня побежал на свою половину терема. Над Капитолиной хлопотали девки, приводя её в чувство. Завидев Ваню, та вновь зарыдала, с трудом выдавливая из себя слова:

   — Всё бабка твоя... Её вина...

Лицо её побагровело от злобы, она начала задыхаться. Девки замахали на Ваню руками, чтобы тот сейчас уходил.

С тяжёлым сердцем он спустился снова во двор. К нему подошёл Никита, весь грязный, с рассечённой на груди кольчугой, брякающей при каждом шаге.

   — Прости, Ваня... — Никита встал перед ним на колени. — Не уберёг...

Ваня выхватил у него из-за пояса плеть и ударил Никиту. Тот не сделал попытки увернуться. Ваня швырнул плеть на землю, закрыл лицо руками.

Слуги собрались в кучку, причитая и вздыхая.

На крыльце появилась Марфа Ивановна, оглядела двор и гневно удалила по сосновой доске тяжёлым посохом.

   — Ну, вы! Рано плачете! Чай, не мёртвый Дмитрий Исакович! Молитесь об избавлении из плена господина вашего, а господин Великий Новгород не пленён, постоит ещё за себя! Работать всем!

Слуги оживились. Дворецкий забегал по двору, делая распоряжения. Коней распрягли и повели в конюшню.

Ваня, ни на кого не глядя, направился в дальний угол двора, снял с дерева оставленный утром лук и, прицелившись, всадил стрелу в тесовую доску. Отбросил лук и подошёл к лежащему возле будки Волчику. Тот при его приближении поднялся, громыхнув цепью.

Ваня присел, обнял зверя и уткнулся лицом в густую шерсть. Плечи его вздрагивали. Волк стоял смирно и терпеливо, лишь изредка рыча и поскуливая.

Разрозненные ополченцы группами по трое-четверо, а чаще поодиночке продолжали возвращаться в город. Редко уже кто ехал верхом. Шли, еле держась на ногах, измученные, израненные, не только без богатых броней, но и вовсе безо всякого оружия, и всё ещё в страхе оглядывались назад, нет ли преследования. Шли молча, потупясь, не глядя в глаза чужим матерям и жёнам.

Появились и новые беженцы — селяне с приграничных с Псковом земель. Псковичи, выступив наконец десятого числа, беспрепятственно двигались на воссоединение с ратью Холмского, осмелели, почувствовали полную свою безнаказанность и принялись лютовать не хуже татар и москвичей. Одну деревню сожгли вместе с жителями, заперев тех в амбаре.

Размеренно, не переставая, бил Вечевой колокол. На Ярославовом дворе становилось всё больше народу. В Вечевой палате уже засели посадники, кончанские старосты, тысяцкие. Накануне возвратился гонец к Казимиру, вынужденный из-за размирия с Псковом ехать за помощью к королю через земли немецкого Ордена. Гонца по повелению магистра задержали, протомили в неизвестности несколько дней и завернули обратно, так и не пропустив к Казимиру.

   — Немцы-то вон чего устрашились, — проворчал старый посадник Офонас Олферьевич. — Что, мол, москвичей разбив, усилимся мы и Ордену грозить начнём. А мы вона как усилились...

Тысяцкий Василий Есипович сказал взволнованно:

   — Нового гонца снарядить срочно следует. Да разъяснит пущай магистру, что коли торговый суд наместник великокняжеский начнёт вершить, то и немецким купцам не будет ни проку, ни выгоды.

   — Гонец, он пущай себе скачет, конечно, — заговорил Василий Ананьин. — А город-то оборонять уже нать готовиться. Не сегодня завтра москвичи подойдут.

Ананьин, не успевший ещё отдохнуть и привести себя в порядок после Шелони, был слегка ранен в левую руку и поддерживал её на весу правой. Захария Овин с неприязнью взглянул на него.

   — Не о том баем. Отпускного-то сколь запросит великий князь? Теперь поболе, поди, чем до позора нынешнего.

   — Вот-вот, — поддержал его Яков Короб. — Славно повоевали москвичей, неча сказать! Посольство нужно представительное составить, дары приготовить...

   — Да ведь чем лучше город укрепим, тем легче откупимся! — хлопнул Ананьин по столу здоровой ладонью. — Как не уразумеешь ты, Яков Александрыч, этого! Словно чужим голосом поёшь. — Он покосился на Овина. — Про Двину ещё неведомо, как там Шуйский с нашими. Что замолчали все? Ужель руки совсем опустили?

Он оглядел Вечевую палату. Все хмуро молчали. Захария Овин усмехнулся и погладил бороду.

   — Оно, конечно, и покричать хочется, и погорячиться, и по столу рукой ударить. После драки-то чего ж руками не помахать, теперя не страшно.

Ананьин вскочил, гневно глядя на Овина, сжал кулак здоровой руки так, что костяшки хрустнули.

   — А откупаться всё равно придётся, — спокойно продолжал Овин. — Время тянуть — себе в убыток. Семь-восемь тыщ великому князю собрать надобно, менее, думаю, не примет.

   — Эк завернул! — раздались голоса. — Да и даров считай тыщи на полторы! Размахнулся!

   — Тебе, Захария, что сотню рублёв, что тыщу отвалить — всё одно, не обеднеешь! — взволнованно воскликнул Иван Лошинский. — А мне как быть, к примеру, коли вся моя вотчина москвичами повоёвана да пожжена? А у кого под Волоком, под Торжком, под Русою, тем как?

   — На городскую казну рассчитывать неча, — подал голос новый степенной посадник Тимофей Остафьевич[62]. — Ратью вся съедена. Хлеба купить не на что!

   — А поскрести ежели, то, может, и осталось что в казне? — возразил Яков Короб. — Да владыку потрясти? А то и ещё кой-кого...

   — Ты о ком это? — не понял Василий Ананьин.

   — Аль не известно, кто боле всех подстрекал супротив Москвы выступить?..

   — На Марфу указуешь? — изумился Ананьин. — И не совестно же тебе, сам же у ней пировал! Да зять же твой у Ивана в плену! Уж как и назвать тебя после этого, не знаю!

   — Имени, однако, я не произносил, — запротестовал Короб. — Мало ли виноватых...

В разговор вмешался Дмитрий Михайлов из славенских житьих:

   — Пока вы тут виноватых ищете, народ на площади ждёт, что решим. Что людям скажем? Что, мол, понапрасну на битву их водили, что зря мужи новгородские посечены да пойманы? Так, что ль?