Обидные неудачи русской армии, заглушаемые ура-патриотическими статьями и памфлетами, не на шутку раззадорили светскую публику. Даже те, кто разделял точку зрения западников и видел корень всех проблем не в Европе, а в самой России, ощущали легкую неприязнь к французско-английской продукции. В конце 1854 года журналы писали, что фатоватая столичная публика решительно отказалась покупать текстиль у лионских и парижских негоциантов. Теперь, прежде чем решиться заказать очередной портновский шедевр, дамы изучали национальное происхождение мастера. Если он, к своему несчастью, оказывался чистокровным французом, англичанином и даже итальянцем, его имя вычеркивали из своих ежедневников. Дамы искали других мастеров – умелых, ловких, но, главное, русских. Возможно, сами того не понимая, они способствовали превращению отечественной моды в действенное орудие государственной пропаганды. Словно солдатским штыком, русские государственники и купцы боролись ею с иностранным присутствием на рынке и молодецки расчищали место для доморощенных ремесленников.

Русские портные, приободренные антиевропейской пропагандой, принимали модниц-патриоток с распростертыми объятьями и не скупились на комплименты, бесстыже завышая цены, ведь конкурентов теперь у них не было. Особенно преуспели тогда петербургские магазины Погребова, Меншуткиных, Рябкова и купцы, державшие лавки в Гостином дворе.

Франкофобия прибавила работы и русским модисткам. «Соревнование и практика оживили их и заставили совершенствоваться, – сообщалось в модном журнале. – Кто не помнит известную и первую в Петербурге модистку Соловьеву, любимицу всей аристократии (ныне этот магазин передан madame Boyer). Мы просили наших читателей адресоваться хотя бы для испытания – в скромный домик Лобанова, в Грязной близ Мясного рынка, в еще скромнейший магазин “Егоровой”, бывшей старшей закройщицы самой Соловьевой»[157].

В тот период был открыт «Русский магазин», располагавшийся в доме Энгельгардта у Казанского моста. Здесь продавали товары исключительно отечественных мастеров: к примеру, офицерские вещи и мужские шляпы Лихачева, шерстяные и шелковые материи Мельникова, модные дамские костюмы, платья и меховые изделия Шарова, косметические средства и галантерейные товары Сентюрина и многое другое.

Впрочем, русские мастера были популярны совсем недолго. Балованная столичная публика неизбежно сравнивала их с парижскими и лондонскими портными и находила в их произведениях много изъянов. Обозревательница светского журнала, протрезвевшая после огульного русофильства 1854–1855 годов, язвительно отмечала, что русские модистки портят платья, а их шляпки через неделю теряют форму и цвет и что посему она будет искать «другого средства проявить свой патриотизм». В 1856 году петербургские щеголихи вновь поспешили к французским мастерицам, разоренным войной, но не утерявшим своей хваленой портновской хватки.

Части курительной трубки, принадлежавшей защитнику Малахова кургана

Частная коллекция

Другой приметой военного времени стала мода на курение. Сначала это была просто необходимость. Умело скрученные «цигаретки» и трубки, туго набитые табаком, спасали солдат и офицеров по обе стороны севастопольских бастионов от холода и неизбежного уныния. С ними позируют англо-французы на фотографиях Фентона, призрачный серебристый дымок заметен на прифронтовых снимках русских офицеров. В Крыму побывали не только привыкшие к грубому куреву военные, но и добровольцы из числа патриотов. Изведав на собственной шкуре, что такое русский холод без шубы, привыкнув к ежедневной порции острого, пробирающего до костей табака, они вернулись домой заядлыми курильщиками. «Цигарка» или трофейная английская трубка стали признаками участия в войне, сизый дым напоминал о порохе и пепле Севастополя. Как и другие вредные привычки, эта быстро завоевала популярность. Появилась даже такая песенка:

Самым модным считался турецкий табак. После войны он стоил от 60 копеек до 1 рубля 50 копеек за фунт. В Санкт-Петербурге, Москве, Одессе, Киеве купцы бойко им торговали. Появились специализированные лавки, в которых предлагали весь необходимый курильщику инструментарий. Одним из самых известных в Южной России был магазин при фабрике «Богородица и К°»: «Там находится множество настоящих антиков, порт-табак, портсигар, портмоне самых щегольских и изящных, здесь же продаются чубуки, спички, папиросницы, папиросная бумага, бурдюки для табаку»[158].

Теперь мужчины курили в специальных комнатах и по этому случаю обзавелись курительными куртками, бархатными и суконными, с непременными бранденбургами, роднившими их с гусарскими доломанами[159], или довольствовались старыми добрыми архалуками[160], мода на которые в России началась задолго до Крымской войны. Чтобы табаком не пропахли волосы, господа надевали курительные шапочки, бархатные расшитые головные уборы навроде татарских тюбетеек, участники Восточной кампании привезли их с Крымского полуострова в большом количестве. Другие тешили себя шелковыми и бархатными мурмолками, их можно было купить не слишком дорого в модных магазинах. В общем, появился настоящий курительный гардероб, говоривший о том, что военная привычка стала новым культом просвещенных щеголей.

Впрочем, не только их. В 1856–1857 годах резко возросло количество женщин, пристрастившихся к табаку. «В последнее время влияние курения вошло во всеобщее употребление. Теперь курят не только мужчины, но даже дамы, девицы и дети – запах табаку сделался приятен даже для тех, которые 8 лет назад не могли сносить его дыма… Многие девицы пристрастились к табаку до такой степени, что не могут пробыть без папиросы одного часа»[161], – сообщал в январе 1857 года журнал моды. Тогда дамы курили по трем причинам: во-первых, потому что хотелось, во-вторых, из солидарности с теми, кто сражался в Крыму, и, в-третьих, чтобы заявить о своих либеральных взглядах в политике, культурной и общественной жизни. Сигарета в руках дамы намекала на ее участие в борьбе за реформы, свободу слова, права женщин.

Девушка с папиросой

Фрагмент работы художника П. Е. Заболоцкого. Музей изобразительных искусств (Екатеринбург)

Крымская война, безусловно, отразилась на мануфактурном производстве. Во время кампании вновь включили станки и к 1858 году напечатали какое-то невообразимое количество бумажных денег – около 700 миллионов рублей серебром[162]. По мнению историков экономики, это несколько оживило нашу хлопчатобумажную промышленность.

Тогда же возрос спрос на армейские сукна, ведь русскую армию, оборванную, истерзанную боями и обстрелами, следовало переодеть, да к тому же Александр II ввел новое обмундирование, и его следовало исполнить в срок. Министерство торговли и промышленности, занимавшееся заготовлением сукон, в 1858 году распорядилось поставлять сукна к 15 ноября и только означенных цветов – темно-зеленого, черного, серо-синего, белого кавалерийского и пехотного, а также серого армейского. К поставке сукон в армию были допущены фабрики, «на которых производятся все операции, необходимые для изготовления подряжаемого рода изделий, в мере достаточной для выполнения подряда»[163] – словом, почти все.