Он отворил дверь кабинета и закричал:

– Дайте мне покой, наконец! Убирайтесь все в детскую!

Дети, удивленные и испуганные таким неожиданным и до тех пор небывалым гневом папочки, мгновенно смолкли и убежали. В детской меж ними пошли пререкания и упреки. Вину все дети взваливали на Анюту. Она сердилась и сварливо оправдывалась. От этого шум не утих, а удвоился.

– Сил моих нет, – сказал, садясь в кресло, Долинский. – В доме беспорядок, дети распущенны и того и гляди испортятся, избалуются, да они уже разбаловались: никого не слушают, ничем не заняты, шумят, кричат, ссорятся. Кухарка ворует, няня зря деньги тратит. Средств на расходы не хватает. Не знаю, что делать? Не слажу никак.

– Женись, – посоветовал приятель.

Долинский с испугом отшатнулся.

– Женись для детей: чтоб иметь мать детям и хозяйку в доме. Так жить нельзя. Притом же твои дети – дети брошенные, ты сам это знаешь. Ты на службе, а они одни, со старой глупой нянькой.

– Сам знаю, что брошенные.

– Одно спасение – жениться.

– На ком?

– Сыщи добрую, немолодую девицу или вдовушку, женись не для себя, а ради детей.

– Матери им никто не заменит, – сказал Долинский с глубокой горестью.

– Конечно, никто не заменит, об этом и речи быть не может. Но ты сам видишь неурядицу своей семейной жизни. Три года почти прошло с кончины твоей доброй жены, а уж ни дома, ни детей узнать нельзя.

Долинский махнул рукой.

– Не будем говорить об этом. Такой, какова была моя Анисья Федоровна, я нигде не найду.

– Да и не ищи такой, а просто женись на доброй девушке и хорошей хозяйке.

– Замолчи, мне тяжело слышать это, – сказал Долинский, но разговор этот запал ему в голову. Он стал выходить из дому к соседям и присматриваться к девицам, но ни одна не только не нравилась ему, напротив, они казались просто противными.

Зима прошла, настала весна, и Долинскому теперь меньше досаждал детский шум: игры, беготня, ссоры и примирения переместились в большой сад.

Рядом с садом Долинского стоял небольшой домик-особняк, имевший маленький палисадничек. Во всем домике было всего четыре комнаты да две комнатки в мезонине. Здесь жила старушка-вдова Софья Артемьевна Котельникова с дочерью и прислугой, бывшей няней. Двор домика, садик и службы отличались чрезмерной опрятностью. Двор был выметен, посыпан песком; черная большая лохматая собака лежала в конуре, набитой чистым сеном для подстилки. Куры – большие кахетинские и маленькие корольки, с хохлами и без хохлов, неуклюжие, на высоких ногах, и маленькие, грациозные, с задиристыми петушками, сновали взад и вперед по двору и оглашали утренний воздух кудахтаньем и громкими криками.

Ранним утром из-под белой занавески среди горшков герани показывалась головка молодой девушки. Она выглядывала в окошко и вскоре выходила на посыпанный песком дворик. С метлой в руке, весело напевая, принималась она усердно мести дворик, потом уходила в дом и возвращалась с корзинкой, в которой были собраны корки хлеба от вчерашнего обеда и ужина, крошки творога и всякие зерна. Она садилась на ступени низенького деревянного, замечательно чистого крылечка.

Была она роста высокого, стройная, одета просто, даже бедно, но и в старом ситцевом платьице она производила приятное впечатление. Она не была хороша собой: нос ее был немного толстоват, губы крупные, но все лицо ее озарялось, если можно так выразиться, чистым и ясным светом больших серых глаз. Глаза эти и улыбка ее, добрая и умная, были так хороши, что она казалась почти красивой, когда улыбалась и любовно глядела на собеседника, а глядела она на всех с благорасположением и приветливостью. И вот, выйдя из дома, садилась она на узеньких ступеньках своего маленького крылечка, у дверей своего маленького домика, и начинала звонким и чистым голосом сзывать своих любимиц к завтраку.

– Цып-цып-цып! Цыпоньки-цыпоньки-цыпоньки! – звала она, и куры сбегались к ней из-за сарайчика, где копошились с утра, и окружали ее, жадно склевывая подачку. Большие и сильные курицы норовили обидеть маленьких, но она присматривала за порядком, отгоняла больших и бросала пшено и творог маленьким. К ним приставали и воробьи. Воришки эти, скача и прыгая, нагло завладевали своей долей и уносили добычу на ближайшее дерево. Но хищение замечала хозяйка и громко смеялась, показывая маленькие беленькие зубки. На смех ее частенько показывалась из дома пожилая кухарка, бывшая няня девушки, Дарья-няня – так звали ее, – и смотрела, подперши голову рукой, на свою веселую барышню. А барышня была одна-единственная дочь старой, не слишком здоровой вдовы, и обе они – и мать, и няня – не могли наглядеться на свою Машу.

В этом маленьком домике с маленьким палисадником и маленьким двориком, с курами, воробьями и хохлатой собакой Барбосом все жили в мире, тишине и приязни: старая мать, ее дочь и няня. Богатства не было, но был достаток, и был он оттого, что Котельниковы – и мать, и дочь – жили по пословице: «По одежке протягивай ножки». Маша не знала ни капризов, ни затей. Она была домоседка, рукодельница, заботливая хозяйка, страстная любительница птиц и цветов, которые сама сажала и поливала, и грядки полола в маленьком огороде, и за всеми растениями ухаживала в палисаднике. Руки у нее, по выражению Дарьи-няни, были золотые. К чему она ни прикасалась, все в руках ее спорилось, и все-то она делать умела, и все-то делала весело, смеясь и распевая русские песни своим звонким и чистым голоском. Умела она сшить платье себе и матери, умела смастерить незатейливый чепчик к большому празднику, умела испечь пирог, изжарить, в случае нужды, жаркое и сварить суп; но до этого Дарья-няня не допускала свою дорогую барышню.

– Нечего, – говорила она ей сурово, – ручки портить да личико у огня жарить. Нешто я сама не смогу. Поди, поди отсюда, не твое здесь место; знай свое: рукодельничай, кур корми, цветы поливай, матери книжку читай.

И Маша, смеясь, убегала к матери, и целый-то день лились за делом ее веселые речи, пока руки ее, не зная отдыха, старательно трудились. То она вязала, то шила, то поливала, полола, птиц кормила, а после обеда и перед обедом читала матери книжки, которые носил им батюшка, приходский священник и их духовник. Знакомых у них было мало, да и Маша, выросшая в уединении, не любила ходить по гостям. Так жили они счастливо и спокойно до тех пор, пока неожиданно не ворвались в их тихий дом и шум, и голосистые речи, и всякие затеи. Вот как это случилось.

Однажды пропала у Маши ее любимая кахетинская большая курица. Обыскалась Маша своего Рыжичка – так звала она ее, – ибо курица эта пером была искрасна-золотая. Напрасно Маша звала ее и даже выбегала на улицу, немощеную и пыльную, – нигде не было видно беглянки. После долгих и безуспешных поисков Маша села на лавку в своем палисаднике и пригорюнилась. Жаль ей было своей любимицы. Из-за забора показалось лицо Мити Долинского. Он глядел на грустную Машу, а она его не видела. Тогда Митя решился: покраснел до ушей и кашлянул. Она оглянулась. Митя уже висел на заборе.

– Вам чего? – спросила Маша.

– Вы своей курицы не доискались, – ответил Митя.

– Да, беда такая, пропала – и не придумаю, куда она подевалась. Калитка заперта, забор высокий, и никогда-то она не выходила никуда, даже в палисадник: никогда я кур туда не пускаю.

– Я вашу курицу видел.

– Что вы?

– Право, видел. Она поутру, час тому назад, ходила по пустырю, за нашим садом.

– Батюшки, куда забрела! Пойду искать.

– Не беспокойтесь; если позволите, я вам сам словлю ее. – Только осторожнее, не покалечьте ее, – нет, лучше я сама. Где она?

– Выходите, пойдемте вместе, я покажу.

Маша сбегала в дом, накинула на голову платок и вышла на улицу, а Митя выскочил из ворот своего дома, и они вместе побежали взапуски на пустырь отыскивать курицу, дружно смеясь и болтая, точно давным-давно были знакомы. Через полчаса они увидели курицу, копавшуюся в мусоре на пустыре.

– Вот она! – закричала Маша радостно. – Ну, смотрите, потихоньку заходите с той стороны, а я с этой. Не пугайте ее… берите. Ах! ушла… Ловите! Ловите! Вот она. Да осторожнее, осторожнее!