И Анюта слушала слова эти, и они согревали ее сердце.

Прошла неделя. Настал день отъезда. Анюта перестала плакать, но и не взлянула даже, как Маша укладывала ее чемодан, и не обращала внимания на просьбы рассмотреть новое тонкое белье, хорошенькие воротнички и нарукавнички.

– Тебе не стыдно будет войти в чужой дом, – говорила Маша, – у тебя все есть, и все хорошее, как следует.

– Мне все равно, – отрезала Анюта, – мне все, все равно. Такая моя судьба. Меня, как щепку, швыряют от одних к другим.

– Не греши, Анюта, – сказала Маша, – Господь осыпал тебя своими благами. Будь умна, учись прилежно, а главное – укроти свой нрав; ты страшно вспыльчива и властна. Здесь тебе все уступали, а они хотя и тетки, но тебе люди чужие: по тебе нас судить будут и осудят.

– Как? – спросила удивленная Анюта.

– Если ты будешь возражать, бунтовать, – тут по серьезному лицу Маши пробежала улыбка, – словом, дашь волю своему нраву, они скажут, что мы не сумели тебя воспитать, что ты избалованная девочка. А ты знаешь, как мы с папочкой тебя всегда останавливали. Да не плачь и помни, что через несколько лет ты будешь вправе просить, чтобы тебя отпустили повидаться с нами. Они не смогут отказать тебе.

– В самом деле? А когда? – спросила Анюта.

– Папочка говорил мне, что в семнадцать или восемнадцать лет ты даже имеешь право по закону жить с теми родными, с которыми хочешь, но об этом думать нечего: тебе здесь жить негоже, а приехать погостить – приезжай, было бы даже нехорошо с твоей стороны, если бы ты не навестила нас, особенно папочку, и забыла бы, как он любит тебя!

– Я не могу забыть вас! – воскликнула Анюта и, внезапно переходя от горя к радости, прибавила с увлечением: – Я ворочусь сюда к вам, и не гостить, а жить! Что бы ты, Маша, ни говорила, я хочу жить с вами, не гостить, а жить хочу, непременно. Семнадцати лет – ну, что ж! Мне до семнадцати пять лет осталось! Пять лет – нет, это ужасно! – повторила она вдруг, и глаза ее опять затуманились слезами.

– Ну, полно, Анюта, – сказала Маша, – пять лет пройдут скорехонько. Через четыре года Митя приедет в Москву, поступит в университет и часто, слышишь ли, очень часто будет навещать тебя.

В день отъезда Долинские пригласили священника и просили его отслужить напутственный молебен. Папочка взял Анюту за руку и сказал:

– Мы будем молиться о тебе, молись и ты, чтобы Господь направил тебя на путь истинный и помог тебе, когда ты достигнешь совершенных лет, распорядиться своим богатством на добро, на пользу, на всякое благое дело, а не на свои прихоти, не на одну себя. Помни: не на одну себя. Большие деньги – большое искушение и испытание, которое Господь посылает человеку. Сердце у тебя доброе, но этого мало. С честью вынести испытание – это подвиг. Чтобы совершить его и выйти из него победительницей, надо быть вполне христианкой и думать о душе своей и о других людях, а не о прихотях, затеях своих и всякой роскоши. Великий грех – тратить свои деньги суетно. Не будь горда; ты жила в скромной доле – сумей жить и в знатности, будь смиренна сердцем и благодари Бога всегда и за все. Нас не забывай, помни любовь нашу и наши наставления.

– О, папочка! Папочка! Я возвращусь к вам, когда буду большая. Непременно возвращусь.

– Ну, это как Бог велит! Твоя судьба иная, твоя дорога – не наша. Большому кораблю – большое и плавание. Господь да благословит тебя на все хорошее.

Он взял ее за руку и вывел в столовую.

– Благословите ее, – сказал он старому священнику, – на новую жизнь, на добрую жизнь.

Священник благословил Анюту и стал служить молебен. Все дети, папочка и Маша стали на колени, и все молились за Анюту, и не одна слеза скатилась по их щекам во время этой молитвы.

Священник ушел, сказав несколько напутственных слов Анюте. Все сели в гостиной, даже Дарья-няня присела у двери, а маменька, пришедшая к началу молебна, приодетая в лучшее платье и в праздничный чепец, поместилась на диване; по ее морщинистым щекам текли слезы. Все молчали. Папочка, перекрестясь, встал. Началось прощание, жестоко терзавшее душу. Папочка не мог его вынести. Он обнял Анюту за плечи и почти силой вывел ее из дома, посадил в бричку и сам сел с ней рядом.

– С Богом, – сказал он кучеру отрывисто и громко.

Почтовые лошади, вздымая на улице пыль, покатили по дороге. Анюта высунулась из-за поднятого верха брички и еще раз увидела сквозь пыль и слезы Машу с платочком в руках и сестер и братьев, горько плакавших и махавших ей вслед, и всех домашних, и Дарью-няню, и Марфу, и маменьку. Маменька крестила ее издали, и вдруг все они при повороте улицы исчезли из ее глаз. Анюта воскликнула в отчаянии:

– Папочка! Папочка!

Он обнял ее и нежно прижал к своей груди.

– Гляди, Анюта, гляди же! Москва, Москва! – говорил папочка, всматриваясь с любовью в великий город земли Русской.

Москва, раскинувшись на семи холмах, вставала в тумане, слегка позолоченном заходящим солнцем. Затянутая его прозрачной дымкой, широкая и необъятная, Москва явилась встревоженному взору Анюты. Сияющие купола ее бесчисленных церквей смело взлетали вверх, блистая в последних лучах почти скрывшегося солнца; разноцветные крыши ее пестрели домотканым ковром, а на фоне темно-зеленых садов резко выступали белые очертания барских домов-дворцов. И над всей Москвой царил высоко стоящий Кремль со своими древними соборами, зубчатыми причудливыми стенами и башнями, с громадным царским дворцом. Лучи солнца играли на его золотой крыше, зажигая на ней переливчатые огни. Тонкий силуэт колокольни Ивана Великого, стрелой взмывая кверху, словно застыл и окаменел в голубом небе; и стоял он над Кремлем, как витязь, сторожа́ святыню родной земли.

– Москва, мать наша, столица русская, – говорил папочка с восторгом. Он любил Москву, видел в ней сердце России; здесь он родился, здесь он учился, здесь схоронил и любимую свою матушку. Анюта, не видавшая ничего, кроме К**, и сохранившая о Кавказе лишь смутные воспоминания, совершенно забыла свое краткое московское житье. Она глядела во все глаза и совершенно разделяла восторг папочки. Москва действительно с Поклонной горы является во всем своем царственном величии. С этой горы и увидели ее впервые очарованные воины Наполеона, пришедшие сюда искать своей погибели.

У заставы папочка вышел из брички и прописал свое имя; солдат поднял шлагбаум, они въехали в город и скоро доехали уж до Калужской площади. Завидя дорожную бричку, продавцы бросились из своих лавочек и лабазов[7] и окружили ее с криками и воплями, толкая друг друга, с горячими калачами и сайками. Анюта даже испугалась такого нашествия, но папочка храбро отбивался от всех осаждавших его экипаж и, поспешив купить калач и сайку, подал их Анюте.

– Москва, – сказал он ей, – встречает тебя своим хлебом, соли нет, но это все равно, скажем: в добрый час! Кушай на здоровье и живи здесь счастливо.

– Какие здесь, папочка, улицы! – воскликнула Анюта. – Издали Москва вся в золоте и серебре, как царица, вся в дворцах, колокольнях и зубчатых башнях, а вблизи все пропало… Смотри-ка: вот тут… торчат по обеим сторонам улицы маленькие домики, как в К**. А эта лачуга того и гляди завалится на бок, совсем похоже на нашу улицу в К**.

– А вот погоди, доедем до бульваров, пойдут дома-дворцы с садами. Твои тетки живут в собственном доме на Покровке.

– Мы к ним? – спросила Анюта.

– Нет, мы сначала в гостиницу: надо переодеться, отдохнуть. А завтра… завтра день хороший, четверг, в добрый час и к ним. Когда я учился в университете, то жил на Пресне – это даль большая, а потом, когда приезжал в Москву по делам, останавливался в гостинице «Европа» на углу Тверской и Охотного Ряда. Гостиница недорогая, там мы и остановимся.

Приехали они в гостиницу «Европа», нисколько не похожую ни на какую Европу, а на самую азиатскую Азию. Это был большой дом-сарай со множеством грязных номеров и неметеных коридоров. Анюта изумилась. После чистенького, светлого, уютного домика в К[8], столь опрятно, до щеголеватости, содержавшегося Машей, этот большой грязный дом показался ей отвратительным. Папочка взял два номера: один – для нее, другой – для себя. И номера эти были столь же однообразны, сколько и грязны. В каждом из них стояла кровать с жестким и нечистым тюфяком, диван, обитый темной материей и набитый конским волосом, стол и несколько стульев. Половые[9] внесли два чемодана, папочка спросил самовар, а Анюта подошла к окну. Вечерело, но не совсем еще смеркалось. Кареты, коляски, дрожки гремели по мостовой; пешеходы, опережая друг друга, шли, торопясь куда-то.