– Сколько народу, папочка, – сказала Анюта, – и все спешат. Куда спешат они?
– Город, большой город, спешат кто по делу, кто к удовольствиям. Недалеко здесь Большой театр, туда многие спешат.
– Ах, как мне хочется в театр, – воскликнула Анюта, – там, говорил Митя, представляют «Ревизора» и «Парашу-Сибирячку**». Он читал ее нам. Так трогательно, хорошо! Вот бы посмотреть!
– Посмотришь, дружочек, все увидишь; потерпи, все будет, – сказал папочка, заваривая чай, который вынул из чемодана.
Анюта сидела в задумчивости. Мысли ее улетели из грязного номера в чистый, светленький родной домик.
– Я думаю, – наконец произнесла она, – наши теперь дома чай пьют или пошли к маменьке, и обо мне, о нас вспоминают.
– Конечно, милая, а мы о них.
– О да, всегда! – воскликнула Анюта дрогнувшим голосом при внезапном приливе чувств.
Уставшая с дороги Анюта спала как убитая на жесткой постели, которую папочка сам заботливо покрыл привезенным с собой одеялом и чистым бельем. На другой день он так же заботливо осмотрел, как оделась Анюта в свое новое черное платье, и сказал одобрительно:
– Ну, вот и отлично. Надень новую шляпку, и пойдем к обедне в Кремль. Пора. Благовестят.
Анюта плохо молилась. Ее отвлекали в церкви новые лица. Многие прихожане были такие нарядные, совсем другие… не такие… иные, чем в К**. Отвлекала ее и сама церковь, маленькая, красивая, стоявшая посреди внутреннего дворика дворца. Она была столь миниатюрных размеров, что походила на игрушку. Старинный иконостас, большой, в золотой ризе образ, вделанный в золотую же, выдающуюся из иконостаса часовенку, приковал к себе ее внимание.
– Какая миленькая маленькая церквочка, – заметила Анюта, выходя из нее после обедни, – и заключена она во дворце, точно игрушка в футляре.
– Это Спас-на-Бору, – отвечал папочка. – Когда строили дворец, желали сохранить древнюю церковь, а потому и застроили ее со всех сторон стенами дворца. Он ее сохраняет, а она, церковь-то, дворец охраняет. Так-то! – сказал папочка. – А вот мы уже и у часовни Иверской Божией Матери; зайдем, дружочек, помолимся всей душой Царице Небесной – да покроет Она тебя Своим Святым Покровом.
Они зашли в часовню и помолились, и припал папочка к иконе, и молил о счастье своей нежно любимой дочки в минуту разлуки с ней. Выйдя из часовни, он кликнул извозчика. Их в одно мгновение наехало множество, но папочка выбрал лучшего из них и долго торговался с лихачом[10], который запросил с него неслыханную, сумасшедшую, по понятиям папочки, цену. Наконец торг окончился, к неудовольствию обоих: папочка считал, что его обобрал извозчик, а извозчик считал, что попал на скрягу и остался в чистом убытке, но оба покорились своей участи, и лихач помчал их на Покровку.
– Тише! Тише! – вскричал папочка, испуганный скачкой. – Разве не видишь, я с ребенком, куда же мчишься, как на пожар!
– Барин, Покровка, куда прикажете?
– Отыщи собственный дом девиц Богуславовых, – сказал папочка.
– Э! Я хорошо его знаю, кто не знает дома Богуславовых: все знают! Вот он! – и он показал кнутом на большой дом в самом начале Покровки.
– Бессовестный ты человек, взял с меня полтинник за два-то шага!
– Что вы, барин, – возражал лихач, лукаво ухмыляясь.
– Ну, добро, добро!..
– Приехали.
Извозчик подкатил к подъезду. Швейцар отворил стеклянные двери и вышел на крыльцо.
– Вам кого угодно? – спросил он важно.
– Варвара Петровна Богуславова дома?
– Дома, как прикажете доложить?
– Доложи: Николай Николаевич Долинский с племянницей.
Швейцар ушел, а папочка вдруг почувствовал себя в затруднении.
«Эх, – думал он, – дал я маху. Мне бы карету взять – было бы приличнее. Не догадался, да и Маша не подсказала. А теперь что делать? Войти? Не в передней же ждать, – не подобает, а сидеть в дрожках глупо. Нечего делать – посижу в дрожках».
Швейцар воротился, и лицо его на сей раз было иное: из равнодушно-важного оно превратилось в любопытно-почтительное.
– Просят, – сказал он вежливо, – пожалуйте, – и растворил настежь широкую дверь.
Долинский вошел, пропустив вперед себя Анюту.
Большой барский дом Богуславовых, их родовое гнездо, стоял посреди широкого двора. Он был невысок, состоял всего из двух этажей. В первом находились парадные комнаты и жили три сестры Богуславовы, старые девицы, во втором стояли пустые комнаты, прежде бывшие детскими. За домом находился небольшой, но разросшийся, со старыми развесистыми деревьями сад, а по бокам дома стояли службы.
Приемные комнаты с высокими потолками со сводами, просторные и светлые, отличались старинной мебелью и убранством. Большая танцевальная зала, в которой родители Богуславовых давали когда-то роскошные балы, сохранила отчасти прежнюю красоту. Стены ее были бледно-желтыми, отделанными под мрамор, подоконники – из настоящего желтого мрамора; в углах стояли громадные бронзовые канделябры, массивные бронзовые люстры венчали потолок в центре зала – все это свидетельствовало о солидной роскоши прежних лет. Фигуры негров, вылитые из бронзы, стояли вдоль стен залы и держали массивные бра для свечей. Толстая белая, но пожелтевшая от времени драпировка на окнах затейливо перекинулась через позолоченные стрелы, а за ней виднелись простые, всегда спущенные коленкоровые[11] шторы.
Гостиная походила на залу. В середине стены стоял большой диван красного дерева, с украшениями из позолоченной бронзы, представлявшими сфинксов; перед диваном стоял такой же стол, а с каждой его стороны – по шесть кресел. В простенках – такие же стулья, пристроенные по бокам зеркал в почерневших уже, массивных, великолепной резьбы рамах. Мебель была обита малиновым штофом[12], на стенах висели большие картины в таких же массивных рамах; и картины, и рамы равно почернели от времени. За большой гостиной находилась маленькая, которую и маленькой-то можно было назвать только в сравнении с большой. Мебель была тоже красного дерева, обита зеленой материей, которую по-старинному девицы Богуславовы называли «бомбой». Это была шерстяная, очень толстая ткань, вроде муара, и отличалась она такой прочностью, что, совсем не знакомая с чехлами, прослужила своим хозяйкам без изъяна более тридцати лет.
Одна дверь из маленькой гостиной вела в диванную, где мебель была поновее и поспокойнее и где всегда сидела в длинных креслах старшая Богуславова; другая дверь вела в кабинет средней сестры Богуславовой, Варвары Петровны. Этот кабинет отличался мужским убранством. Большой письменный стол, массивное кресло с круглой спинкой, в углу – огромный диван и ряд кресел и стульев возле него, а по стенам – шкафы, забранные вместо стекол зеленой тафтой[13]. Неизвестно, что именно хранилось в этих шкафах, так как они никогда не отпирались. Эта комната была прежде кабинетом генерала Богуславова, и Варвара Петровна после смерти отца присвоила его себе, так как занималась управлением имениями, своими и своих сестер. Стол был завален книгами, ведомостями из деревенских контор, кипами писем и расходными книгами. В этом кабинете она принимала управляющих, отдавала приказания дворецкому, экономке и всем лицам, служившим в доме.
Сестры Богуславовы были почти однолетки, но в их отношениях существовала огромная разница. Старшая, Александра Петровна, была сорока пяти лет от роду, вторая, Варвара Петровна, – сорока четырех лет, и меньшая, Лидия Петровна, – сорока лет. Варвара Петровна в буквальном смысле слова обожала сестру свою Александру Петровну, жила единственно ею и для нее. Еще с молодых лет Александра Петровна занемогла какой-то тяжкой болезнью с чрезмерным расстройством нервов и почти не могла ходить от болей, настигавших ее при всяком шаге. Она почти всегда лежала в покойных глубоких креслах, не могла выезжать в свет и по совету докторов избегала волнений, а потому вела самую правильную жизнь. Обе сестры ревниво охраняли ее от всякого шума, от любых неприятностей, от малейшего уклонения от указаний доктора и диеты, им предписанной. За столом подавались только те блюда, которые могла кушать сестрица, принимали только таких лиц, которых любила видеть сестрица, терпели их в своем доме только в те часы, когда сестрица не почивала или не отдыхала; комнаты были натоплены так немилосердно и в них стояла такая духота, что с полнокровными дамами делалось дурно, а все другие с трудом переносили эту удушливую жару. Никакой ни городской, ни семейной новости не допускала Варвара Петровна до сестрицы без строгой цензуры. Часто в гостиной Варвара Петровна встречала гостью и говорила ей шепотом:
