– Каждый день шоколад прискучит, приторно, – заметил Митя.

– Ну, не всякий день, а когда вздумается! – ответила Анюта.

– Э, да ты стала сговорчива и ни разу не сказала: «Я хочу», – весело заметил Ваня.

– Я буду строга к себе, – сообщила Анюта важно, – и не буду сердиться.

– Вот так новость! – воскликнул Митя и скорчил такую смешную рожицу, что все дети расхохотались.

Анюта вспыхнула.

– Разве с вами можно, – спросила она запальчиво, – говорить серьезно? Вы или не понимаете, или насмехаетесь, а мне ваши насмешки надоели. Маша! Вступись за меня, я твои слова им сказала, а они хохочут. Да ты не слышишь, Маша! О чем ты так задумалась, и отчего такое печальное у тебя лицо?

– И не радуешься, – прибавил Ваня, – что у Анюты будет Мышонок, а у меня – Мальчик, у Мити – Лихач. Мне бы надо караковой[6] масти…

В эту минуту вошел папочка, и все встали, чтобы поздороваться с ним. Он обратился к Маше и подал ей пачку ассигнаций:

– Маша, закупи, что надо. Время не терпит.

– Хорошо, – ответила Маша, – я скоро со всем этим справлюсь, и все будет готово; но ты скажи ей – ведь она еще ничего не знает.

– Анюта, – сказал папочка, подходя к ней и целуя ее, – твой прадед назначил твоим опекуном генерала Богуславова, а опекуншей – твою тетку Варвару Петровну Богуславову.

– Зачем? И что это такое – опекуны? – удивилась Анюта. – Опекуны управляют имением и воспитывают малолетних; они должны заменять отца и мать сиротам, отданным на их попечение.

– Папочка, вы мой отец. Зачем мне другого. Я не хочу.

– На это не твоя воля, тебя не спрашивают – такова воля твоего прадеда. Он меня не видал и не знал.

– Он знал, что вы меня к себе взяли, – сказала Анюта, – взяли как родную дочь.

– Конечно, это он знал, но ты должна быть воспитана иначе, в столице.

– Что? Что такое? – испуганно воскликнула Анюта.

– В столице, в Москве, у теток.

– Папочка! Папочка! Что вы? Этого не может быть! Я не хочу! Неужели… Не…

Анюта не договорила, рыдания подступили ей к горлу и душили ее.

Папочка обнял ее с чувством:

– Да, дитя мое милое, нам надо расстаться, через неделю я отвезу тебя в Москву.

– Но я не хочу, не хочу, – сказала вдруг Анюта решительно, и слезы мгновенно высохли, а глаза ее загорелись. – Никто не может отнять меня у вас, не отдавайте меня. Я не хочу уезжать отсюда. Никто прежде не хотел взять меня, а теперь вступились! Теперь я не хочу! Не хочу!

Маша подошла к ней и нежно обняла ее.

– Анюта, милая, приди в себя. Не прибавляй лишнего горя к нашему общему горю. Сердце мое и без того изболелось. Пожалей папочку, он вчера был сам не свой, да и нынче не легче, этого переменить нельзя, покорись. В завещании сказано, чтобы ты была воспитана в доме теток, в Москве, ты малолетняя и не можешь ничего решать сама!

Анюта бросилась Маше на шею и, рыдая, спрятала на ее груди свою голову. Девочки плакали. Ваня побледнел и сидел неподвижно, Митя был серьезен. Папочка стоял, печально понурив голову над рыдавшей Анютой. Когда она наплакалась и смогла говорить, то подняла голову и взглянула на папочку и Машу:

– Но вы меня не оставите, вы переедете в Москву и будете видеть меня каждый день.

– Анюта, будь благоразумна, покажи свою волю, у тебя ее много, – сказала Маша, – покорись. Мы не можем все ехать с тобой, ты поедешь в Москву с папочкой.

Анюта выпрямилась, всплеснула руками и раздирающим душу голосом воскликнула:

– Да как же я оставлю вас!

В порыве отчаяния она бросилась на диван и горько зарыдала, теперь уже без слез. Маша встала подле нее на колени, Ваня побежал за стаканом воды. И долго ее уговаривала Маша, и долго отпаивала водой. Папочка был не в силах вынести столь сильного детского горя и, махнув рукой, вышел из комнаты.

Последняя неделя жизни Анюты у папочки пролетела как стрела, хотя каждый день тянулся, как след улитки. Дни ползли, а неделя пролетела. Анюта и не заметила, как прошло четыре дня. То, что в недавнем прошлом приводило ее в восторг, вызывало теперь потоки слез. Однажды пришла портниха примеривать новые платья: одно – черное шерстяное, другое – из какой-то толстой материи, тоже черное (папочка полагал, что она должна носить траур по прадеду), но такое нарядное, с замечательной отделкой; и еще – серое, с отливом.

– Это полутраур, для праздника, – сказала Маша, – не правда ли, Анюта, прекрасное платье?

Но Анюта даже не взглянула на платья. Она вся в слезах вышла из комнаты. Маша с трудом уговорила ее вернуться и примерить их. Удивленная портниха спросила, о чем княжна так неутешно плачет.

– Ей грустно расставаться с нами, – сказала Маша, – она уезжает к родным, в Москву!

– В Москву! – воскликнула портниха. – Так о чем же вы это, ваше сиятельство, убиваетесь! Какой здесь город! Это деревня! Когда вы увидите Москву, вы и не вспомните о К**. Я в Москве жила много лет в ученье, у мадамы, у французенки, на Кузнецком Мосту. Извольте, княжна, повернуться, вот так, тут ушить надо, Марья Петровна! Какие магазины, какие площади, вечерами Кузнецкий-то Мост так и горит огнями! А что за Кремль! У соборов главы золотые, на солнце горят, а на царском дворце вся крыша золотая; и он один, дворец-то, будет, почитай, больше всего нашего К**. А театры! Я видела «Деву Дуная», я вам скажу, я чуть было с ума не спятила от восхищения.

Анюта слушала внимательно, хотя и не все понимала. Быть может, и в самом деле в Москве хорошо, и много есть в ней дивного и чу́дного, но… но… одна… одна она все это увидит!.. Они с ней не едут!..

И она опять ударилась в слезы.

Мальчики, видя ее неутешную печаль, задумали ее рассеять и предложили прогулку. Стоял теплый день, и они все поехали на лодке, причалили к другому берегу и пошли в бор, где показались рыжики, которые Анюта любила собирать и потом относить к маменьке и Дарье-няне, чтобы вместе с ними солить их. Но теперь Анюта не нашла ни одного рыжика и, не обнаружив сестер, ушедших в глубь бора, попросила Ваню проводить ее домой. Места были все те же, ее любимые, но расположение духа ее было иное, и все эти любимые места будто померкли, а привычные забавы утратили всю свою прелесть.

Широкая река бежала так же быстро, сверкая на солнце своими алмазными струями, и величественно стоял над ней голубовато-темный бор, и торжественно в пышной красоте заходило солнце, золотило облака и окрашивало край неба в пылающий пурпур. Прозрачный туман, белый, как серебро, подымался с зеленых заливных лугов, и сквозь него едва виднелись очертания прибрежных кустарников; и, как великаны, стояли сосны, особняком выделявшиеся из темного бора, но ни Анюта, ни Ваня, провожавший ее к лодке, не обратили внимания на эту знакомую, прекрасную, любимую ими картину, еще недавно вызывавшую такие восторги и восклицания. Они брели молча домой, не разговаривая между собой. Когда сели в лодку – услышали за собой крики детей:

– Подождите!.. Куда вы? И мы с вами…

И все дети прибежали к берегу, и все сели в лодку.

– Мы тебя хватились, – сказала Агаша, – и без тебя не хотим гулять.

– Да и какое это гулянье, – фыркнул Митя с негодованием, – это какое-то тоскливое скитание.

– Точно мы кого похоронили, – жалобно сказала Лида.

– Типун тебе на язык, – закричал на нее Ваня.

По вечерам все по обыкновению уходили в сад, но Анюта не хотела бегать по аллеям, играть ни в прятки, ни в «разбойники», забиваясь в гущу куртин от ловивших ее братьев. А недавно еще так шумно и так резво бегала она, оглашая воздух криками радости. Теперь она старалась поскорееуйти и всё стремилась к маменьке, потому что маменька, потчуя ее чаем и угощая вареньем и смоквами, очень сочувствовала ей и все твердила и повторяла:

– Что за напасть такая! И зачем это всегда мудрят. Ну, княжной стала, богатой, и слава Богу, да зачем же это ее поневоле в Москву везти. Разве ее не воспитать здесь? Выписать разных гувернанток, она бы всему и здесь обучилась, всему, что следует знать княжне. А то, вишь, в Москву! К теткам! Зачем? Слыханное ли дело – дитя отымать у семьи родной! Она, княжна-то наша, их и не знавала никогда, да и они о ней не ведали и, по правде сказать, никогда и знать о ней ничего не хотели. Пока была бедна, о ней не заботились, а мы-то все, и Маша моя, души в ней не чаем! Что ж, что княжна, – она наша Анюта любимая! Почему же ей с нами не жить, как жила прежде?..