– Слушаю, батюшка, – отвечала няня.

Домик, где жил Николай Николаевич Долинский, стоял на окраине города, на высокой горе, под которой текла широкая река Ока. К ней спускался тенистый, довольно большой сад с густыми липовыми аллеями и куртинами; кое-где росли плодовые деревья, за садом был огород с капустой, картошкой и даже гречихой, которые выращивали для домашнего продовольствия. Перед небольшим балконом был разведен маленький цветник, которым с особенной заботливостью занималась покойная жена Долинского. У реки была небольшая пристань, к ней привязывалась лодка, на которой покойная любила кататься с детьми: отец выучил сыновей грести и управлять рулем. Довольно большой двор у домика заполнен был домашними постройками: кухней, погребом, конюшней, где, впрочем, стояла одна только корова да была выгорожена клеть для кур.

Лошадей Долинский при своих малых доходах держать не мог. Этот домик и сад составляли единственное его богатство. Он служил советником губернского правления и, кроме жалованья, имел небольшой капитал. Он и его пятеро детей – два мальчика и три девочки – жили довольно скромно, уединенно, но без особенных лишений. Старший его сын, Митя, десяти лет, учился в гимназии, так же как и меньшой, Ваня, которому минуло только девять. Дочь, восьмилетняя Агаша, была брюнетка – умная и живая, а меньшая, Лида, – тихая и кроткая, белокурая и голубоглазая. Она оказалась ровесницей Анюте и скоро подружилась с ней, особенно потому, что во всем беспрекословно покорялась умной, но властной и вспыльчивой Анюте. В доме была еще девочка Лиза, двух лет. Все дети были оставлены на произвол судьбы и старой няни, которая больше занималась вязанием чулок и чаепитием с соседками, чем надзором за ними.

Поутру мальчики уходили в гимназию, отец их – в губернское правление, а девочки оставались дома. Агаша любила читать, и отец доставал ей книги. В долгие осенние вечера Агаша пересказывала меньшим сестрам то, что читала. Когда это занимало их, они ее слушали, когда же им казались неинтересными рассказы Агаши, они вскакивали, уходили в столовую и затевали там шумные игры. Любили они играть в «свои дома» – игра эта выдумана была Анютой, великой затейницей. Каждая из девочек выбирала себе местечко под ломберным столом, садилась на пол с куклами, игрушками, кухнями, лошадьми и коровами и представляла «хозяйку дома». Они ходили в гости друг к другу, принимали гостей у себя, часто ссорились и вновь мирились, но эта игра прекращалась, лишь только мальчики приходили из гимназии. Тогда начиналась игра в «разбойники». Девочки выходили из своих домов, разбойники нападали на них, ловили их, брали в плен и требовали выкуп. Но при этой беготне и ловле подымался такой страшный шум, визг и вопли, что оглушенный Николай Николаевич выходил из кабинета и сам унимал детей.

– Не кричите так, ради Создателя, – говорил он с укоризной, – голова идет кругом. Посмотрите, на что это похоже? Опрокинули стулья – все переломаете, а мне других покупать не на что.

– Это не я, папочка! – пищала Лида.

– И не я, и не я, – кричали мальчики в азарте, – это Анюта: она как побежит, всегда цепляется за стулья и опрокидывает их.

– Папочка, – подступала к дяде Анюта и говорила запальчиво, вся раскрасневшаяся от волнения, – разбойник совсем уж было догнал меня, и я, чтобы спастись, поневоле опрокинула ему стул под ноги. Страшно, папочка, так сердце и стучит.

– Дурочка, – говорил Долинский, – чего же ты боишься, ведь Ваня ловит тебя.

– Папочка, да он не Ваня, он разбойник.

– Она так боится, – говорила Агаша, – что ночью кричит и бредит разбойниками.

– Ну вот, это уж вовсе никуда не годится, это даже нездоро́во, – сказал Долинский. – Вечером не играйте в «разбойники», – прибавил он.

– Что вы, папочка, как это можно, – вступалась Анюта с увлечением. – Я не хочу играть в другую игру, я люблю в «разбойники». Хочу всегда играть в «разбойники».

– Ну хорошо, только не шумите так, подумайте и обо мне, у меня дел множество, а при таком шуме и гаме заниматься нельзя.

Он уходил в кабинет и плотно притворял за собой двери. Дети зачастую держали совет, не лучше ли ради спокойствия папочки играть в другие игры: в «свои козыри», в «мельники» или в «любопытные», – но Анюта протестовала.

– Я хочу в «разбойники», – говорила она решительно. Воображаемая опасность возбуждала ее, и она бросалась, как дикая кошка, от ловивших ее братьев и, забыв о папочке, кричала что есть силы.

– Так играть нельзя, – говорил Митя, – будет. Давайте играть в «свои козыри».

– Не хочу! не хочу! – твердила Анюта настойчиво.

– Препротивное это слово, и ты постоянно повторяешь его, – замечала Агаша. – Мало ли чего ты не хочешь?

Но унять Анюту было нелегко. Она упорно стояла на своем; часто спор оканчивался ссорой и слезами. Тогда опять папочка появлялся в дверях кабинета и опять усовещивал детей, но на жалобы Анюты непременно выговаривал старшим.

– Она маленькая, меньшая, – говорил он, – уступите ей. Вы видите, она плачет, стыдно вам. Вы должны всегда уступать ей.

– Папочка, да мы ничего. Ведь и Лида маленькая, а не плачет, – говорил Митя.

– Лида – дело другое, – отвечал Долинский.

– Отчего же другое? – возражали дети.

Николай Николаевич не знал, что сказать, так как не хотел выдать своей тайной мысли. Он не желал, чтобы дети заметили малейшую разницу между собой и Анютой, и потому не мог сказать им: уступайте, потому что она сиротка. А Анюта, которая почти всегда оставалась в глазах папочки правой, с каждым днем делалась все требовательнее и несноснее. Она даже привыкла сама говорить о себе: «я меньшая» и требовать уступок. Ссоры делались чаще, поскольку мальчики не хотели покоряться Анюте, и, быть может, они невзлюбили бы ее, если бы не редкая чувствительность ее сердца, если бы не способность девочки привязываться всей душой. Часто после ссоры она робко подходила к Мите, заглядывала ему в глаза, целовала и, случалось, хотя и редко, даже просила прощения.

– Не сердись, – шептала она ему на ухо, – я люблю тебя, Митя, как люблю! Я только так.

– Ну, то-то, что так, – говорил он и мирился с ней, помня слова папочки, что он должен во всем уступать ей.

Бывало и по-другому. Анюта, рассердившись, уходила в детскую, но, заскучав там, возвращалась и заставала детей играющими в «свои козыри» или в «любопытные», тогда и она принимала участие в игре, хотя сначала и надувшись.

– Анюта пришла, – говорил Ваня. – Я не советую играть в «любопытные».

– Отчего это? – спрашивала Анюта обиженно.

– Оттого, что ты будешь любопытствовать всякий раз, заберешь к себе всю колоду, останешься с ней и взвоешь.

– Какое милое выражение: взвоешь! – говорила Анюта.

– Ну и пожалуйста, у нас в гимназии все так говорят.

– А папочка не любит, – заметила Агаша.

– Ну хорошо, словом, Анюта опять… совсем не знаю, как сказать, чтобы угодить чопорной Агаше, заревет, что ли?

– Я совсем не плакса, – возражала оскорбленная Анюта, – а, конечно, досадно сидеть всякий раз любопытной с целой колодой карт перед собой.

– А ты зачем любопытствуешь?

– Хочется, так хочется, не могу удержаться.

– Ну, коли хочется, так поделом, и останешься со всей колодой перед собой.

– А я хочу любопытствовать и не оставаться.

– Ну, это совсем уж нельзя.

– А я хочу.

– Ну, и оставайся при своем хотенье.

Но Анюта начинала сердиться и бежала в кабинет к папочке с жалобой на братцев. Николай Николаевич, как ни был занят делами, заметил, что Анюта очень своенравна, капризна, и не знал, как помочь беде. Да и не это одно он заметил. Дети росли без призора, одеты были неопрятно, дом становился все беспорядочнее, хозяйство шло из рук вон плохо, а денег выходило вдвое больше. Призадумался Долинский.

Однажды пришел к нему один из приятелей, а Николай Николаевич за чашкой плохого чая, жидкого и слишком сладкого, как патока, при адском шуме, который производили в своих играх дети, вдруг вышел из себя, что случается иногда с добрыми и слабохарактерными людьми.