Ахметсафа не был настроен выслушивать болтовню старухи, он двинулся дальше, но бабушка Таифе снова остановила его:

– Погоди-ка, сынок, просьба у меня к тебе. По пути зайди к нам, проведай Хальфетдина, предупреди: солдаты в деревне! Пусть лучше в сундуке своём лежит. А то он хотел топорище новое выстругать…

Пообещав старухе выполнить её просьбу, Ахметсафа поспешил в деревню.

Интересно, чем заняты сейчас домочадцы? Не появилась ли весточка от Гусмана? Не к добру это молчание… А тут ещё этот Хальфетдин, явный дезертир. Как бы в руки красным не попал. Ахметсафа уже знал: у красных речь красна, но дела их приносят деревне одни беды. Слушая их разглагольствования о свободе, братстве, равенстве, о земле, поневоле думаешь: можно ли борьбой за счастливую жизнь оправдать все жестокости красных, их нежелание ни с кем и ни с чем считаться для достижения своих целей? Этот вопрос не давал ему покоя даже в суматошной беготне по жаркой степи за блеющими в пыли овцами, но на этот вопрос пока не находилось ответа. И ещё одно он не мог понять, тем более оправдать: как можно проливать кровь ни в чём не повинных людей?

…Он ещё издали увидел народ, собравшийся возле Новой мечети. Наверное, опять митинг. Сейчас потекут медоточивые речи… Ахметсафа спешил домой, но сначала всё-таки решил уважить просьбу старухи Таифе и предупредить её сына о нагрянувших солдатах.

Первая ночь пребывания мусульманского полка в Оренбурге выдалась спокойной. А утром, после завтрака Усманов решил посмотреть и проверить, как устроились солдаты, каково их настроение. Не успел он одеться, как кто-то нетерпеливо застучал в дверь и, не дожидаясь приглашения, вошёл внутрь. На пороге появился Нигмат Еникеев, отвечающий в полку за культурно-просветительскую работу. Несмотря на вчерашний поздний отбой, он с самого утра уже был на ногах и успел побывать в штабе войск, защищающих город. По правде говоря, Усманову не очень нравилась излишняя расторопность своего подчинённого, но выговаривать он не стал. Оказалось, здешнее командование уже успело отдать Еникееву приказ о подготовке и проведении концерта, и вот Еникеев примчался советоваться с комиссаром. Городские власти, организовавшие оборону Оренбурга, ещё не успели познакомиться с командиром и офицерами полка, но уже пытались взять под своё начало прибывший полк, показывая тем самым, «кто в доме хозяин» и чьи фэрманы[15] предстоит выполнять беспрекословно. Надо признать, что вопрос подчинённости войск имел для солдат важное значение, а в некоторых случаях являлся вопросом жизни и смерти, поэтому должен был быть решён как можно быстрее. Оренбургские «градоначальники», едва завидя какого-нибудь войскового командира, спешили отдать ему приказ, неважно какой. Лишь бы подчеркнуть своё единоначалие. Однако в город пришла не партизанская вольница, а регулярный полк Красной Армии, знающий и порядок, и дисциплину, и субординацию. И пора доказать это «градоначальству». Поняв, что творится на душе у культорга, Усманов улыбнулся:

– Ну что ж… Приказ есть приказ. Его надо выполнять. Но не так быстро, как они хотят. Сначала ознакомься с программой артистов, потом её должен утвердить штаб полка. Первое выступление в городе требует от артистов особой ответственности. Где, перед кем будут они выступать, как примут их зрители? Всё это очень важно. Придётся мне самому сходить в Центральный штаб городской обороны и согласовать с ними все необходимые вопросы. Кажется, оренбургские товарищи слегка утратили чувство реальности и, раздавая свои бестолковые приказы направо-налево, принимают нас за мальчиков на побегушках. В город вошла не ватага оборванцев, а регулярные части Красной Армии, в данном случае – 1-й Татарский Стрелковый полк. И чем раньше товарищи поймут это, тем лучше будет для них.

Рассудительный разговор комиссара пришёлся по душе Еникееву. Он улыбнулся:

– И я такого же мнения, товарищ комиссар.

– Хорошо. Тогда пошли. Сначала посетим вагон, где разместился штаб.

Усманов шагал широко, уверенно, за ним следовал Еникеев.

Оказалось, что комиссар полка ещё вчера вечером встретился и имел беседу с представителями Центрального штаба обороны города, и таким образом многое узнал о ситуации в городе. Недавно в окрестностях отгремели бои с колчаковцами, причём решающая битва произошла возле аула Каргалы. Война есть война, она сопровождается смертями и разрушениями. Сильно пострадали каргалинцы, многих людей не досчитались, много домов и построек потеряли… Едва отгремели последние залпы, как в село пришли красные, и тут крепко задумались каргалинцы, недовольные самоуправством красных: что делать? Решили собрать джиен (народное собрание или вече – по-русски). Жаловались командиру красных на грабежи, насилия, самосуды и самодурство солдат… Вместо того, чтобы наказать виновных, командир, наоборот, решил взять их под свою защиту. Каргалинцы возмутились, заволновались, снова собрали джиен… Таким образом, мусульманскому полку предстояло ещё загладить чужую вину, как-то смягчить ожесточившийся народ. А тут ещё колчаковцы из-под Актюбинска грозят новым наступлением. Как бы ни было, очень неприятно чувствовать у себя за спиной, в тылу враждебное дыхание таких больших и многочисленных сёл, как Каргалы. Впрочем, есть надежда, что комиссар Усманов, успевший заслужить в прошлом году некоторый авторитет у каргалинцев, вновь сможет найти общий язык с народом. Тем более, что на помощь комиссарскому красноречию прибыла бригада татарских артистов. Первый концерт решено было дать в ауле Каргалы.

И вот труппа артистов в сопровождении отряда солдат отправилась в гости к строптивым каргалинцам. Особенно радовались девушки-артистки – ведь вместе с ними едет комиссар Усманов – завидный жених, в которого были влюблены почти все артистки! Да и сам Усманов не из дерева, а джигит молодой, красивый, горячий, умеющий так посмотреть на девушку своими шалыми карими глазами, что сердце девичье тут же сладко-сладко замирало. А как лихо, молодцевато сидит он на коне! Орёл! Когда он в гневе, девушки боятся даже подойти к нему, но зато с нетерпением ждут его визита, когда пригожий молоденький комиссар превращается чуть ли не в сорванца мальчишку, почти братишку окружавших его смешливых красавиц. Они были рады, что комиссар приходит почти на каждую репетицию и старается помочь артистам в меру своих сил…

Колонна артистов и охраны шла в Каргалы медленно. То и дело слышались шутки, смех, весёлые разговоры, песни.

Вид родной деревни всегда прибавлял Ахметсафе силы. Вот и теперь, совершенно забыв об усталости, он решился на озорную мальчишескую выходку: проникнуть в дом старухи Таифе не через ворота, а через узкую щель между забором и лабазом, где обычно лазали одни кошки. Хальфетдин как-то хвастался, что может кого угодно узнать по звукам шагов. Так неинтересно. Ахметсафа предпочёл добраться до крыльца почти по-пластунски, с кошачьей осторожностью. Возвращение Хальфетдина не было для него секретом: зоркие глаза юноши не раз подмечали мачеху, тайком носившую еду для беглеца. Никто об этом, кроме него самого, не знал. Даже отец…

Ахметсафа осторожно проник в сени. Ему почему-то расхотелось входить в дом с «сюрпризом», и он решил свистом предупредить хозяев о своём приходе. Но обветренные, потрескавшиеся на степном ветру губы не послушались его. Ахметсафа поморщился от боли в губах. Махнув рукой, он зашёл в дом и вдруг замер, услышав тихий смех и шёпот в том углу, где были полати и схрон Хальфетдина. Ахметсафа недоумевал: уж не с самим ли собой разговаривает бедный Хальфи? Не тронулся ли он умом? Кто знает, как ведёт себя человек, почти год бегающий от всех других людей. Молодёжь его возраста в конце концов не стала искушать судьбу и подалась в армию, кто в белые, кто в красные. И только Хальфи до сих пор скрывается. Видишь ли, по матери соскучился и домой сбежал… Ахметсафа испытывал к Хальфетдину какую-то слегка брезгливую жалость. В прошлом году чудом избежав вместе с другими арестованными расстрела, он то ли от радости, то ли от расстройства чувств решил непременно записаться в армию. Тогда он даже не слушал увещеваний и просьб матери. Сверстникам говорил: «Нужно записываться в Красную Армию, не то нас перебьют тут, как зайцев». Но вот что странно: при этих словах Хальфи как-то заискивающе смотрел на Гусмана, словно ища его одобрения… А потом Ахметсафа собственными глазами видел, как его мачеха Шамсия висла на шее Хальфетдина, со слезами умоляя его остаться.