…Когда начали мобилизовывать солдат на фронты новой, уже гражданской войны, многие деревенские парни предпочитали скрываться. Но в прошлом году несколько юношей поймали и расстреляли как дезертиров, выведя их на берег Сакмары. А сегодня этот головорез Хабри пригрозил расстрелять каждого, кто окажется дезертиром. Народ испугался. Гусман отлёживался на чердаке. Однако шустрый Ахметхан успел «по секрету» сказать маленькой Биби, где прячется их Гусман абый. Трёхлетняя Биби тут же поставила этот «секрет» на службу своим интересам. Однажды она завопила на весь двор:

– Хочу на чердак, к олы абый! Хочу к олы абый!

Ничего не поделаешь, пришлось маленькую проказницу поднимать на челдак. Впрочем, Гусман всегда был рад повозиться с любимой сестрёнкой, для которой готов был хоть луну с неба достать. Вскоре Биби прочно обосновалась на чердаке, порой стоило больших трудов выманить её оттуда. И не дай Бог, если что-нибудь бывало не по ней. В таком случае маленькая шантажистка тут же начинала вопить:

– А вот и скажу! Скажу-у! Плячешься! Скажу, где плячешься! Скажу дядям с винтовками, вон они ходют по улице! Если меня не будешь любить, всё скажу!..

Гусман, наконец, не вытерпел и стал скрываться в других домах, у родни, друзей, знакомых. Однако это было вдвойне опасно, так как невольно подставлялись под удар хозяева, которых могли осудить за «укрывательство дезертира»… Не зря говорят, что бережёного бог бережёт. Гусман чувствовал, как сгущается беда над его головой. И вот однажды красноармейцы неожиданно застали его за обычным для прибрежных жителей занятием: складированием брёвен, вынесенных на берег во время бурного весеннего половодья. Тогда он и решил: если останется в живых, то добровольно запишется в Красную Армию, но не один, а вместе с этим ловкачом Хальфетдином. Укрываясь на чердаке, он не раз подмечал из своего укрытия интимные нюансы в отношении между мачехой и домработником, мучился этим «открытием».

Всех пойманных «дезертиров» сначала собрали в «караулке». Последним втолкнули Хальфетдина. Гусман вспомнил, как однажды Хальфи похвалялся: «Я сделал себе тайник под полатями, в жизни никто меня не найдёт!» Как видно, не помог ему схрон, или не молился Хальфи в тот день. Гусман искренне обрадовался поимке батрака. Улучив момент, чтобы другие не слышали, он откровенно поговорил с Хальфетдином, поклявшись в случае чего выполнить свою угрозу. Хальфи хотел было взъерепениться, но тут же осёкся, увидев под носом пудовый кулак юноши-силача.

…Молодка заметила тихо вошедшего Ахметсафу и отпрянула от Хальфи. И всё же, как и всякая женщина, она хотела, чтобы последнее слово в споре с любовником оставалось за ней.

– Ну и упрямый ты! – с досадой прошипела она. – Лежи себе на печи, пока всё не утихомирится! Не бойся, никто ничего не узнает. А пока бабушка Таифе не поправится, я сама тебе еду носить буду. Так что оставь свои глупые мысли.

Хальфи исподлобья посмотрел на Ахметсафу и процедил:

– Обернись, не видишь, что ли, за тобой пришли… Скоро обеденный намаз… Я же не собираюсь немедленно, сию же минуту в армию бежать… Как говорится, как-нибудь после обеда.

Весна девятнадцатого года выдалась тёплой и дружной, не то что годом ранее. Уже в середине апреля земля созрела для пахоты, а в середине мая в Каргалах завершили посевные, да и многие другие работы.

Зато в торговле дела не особенно удавались. В роду Давлетъяровых испокон веков занимались сбором шкур у казахов-скотоводов Тургайской степи и сбытом этой сырьевой продукции в Оренбург и другие города. Поэтому и приклеилось к Давлетъяровым прозвище «Каеш», что можно перевести на русский язык как «кожаный ремень» или «кожаный».

И все Давлетъяровы, действительно, отличались необыкновенной выносливостью, словно были выделаны из ременной – самой прочной – кожи. Правда, из всех Давлетъяровых в последнее время старинным родовым промыслом занимался один лишь Мустафа. Ремесло его было не особенно доходным, но всё-таки более-менее надёжным: в любое время года, за исключением песчанных или снежных бурь, у казахов можно было найти достаточное количество самых разнообразных шкур. Кроме того, торговля в татарских деревнях традиционно пользовалась почётом и уважением. И всё бы хорошо, только наказал за что-то Аллах раба своего Мустафу, отнял у него жену в расцвете лет и сил. Красивая, трудолюбивая, жизнерадостная и ласковая Магинур умерла внезапно, от какой-то злой хвори. Через год в дом вошла вторая жена, молодая «солдатка» Шамсия, но не лежало к ней сердце Мустафы. Нет, не подумайте, что Шамсия оказалась нерадивой и ленивой женой, вовсе нет. Второй такой вряд ли отыскать во всём междуречье, и Мустафа должен считать Шамсию поистине даром небесным для себя. Но чего-то не хватало в их отношениях. Чего же? Мустафа так и не смог до конца распахнуть свою душу перед Шамсиёй, а без этого нет и не может быть истинно близких и, в конце концов, доверительных отношений. Да-да, именно доверия, того самого, особенного доверия, которое существует только между мужем и женой, так не хватало Мустафе. Он никак не мог дать Шамсие всего того, чего так страстно и долго ожидала женщина: ласки, нежности, любви, да-да, пусть немного сумасшедшей, но горячей любви! Мустафа ещё был далеко не стар, он сильный, крепкий мужчина средних лет, вполне способный на любовный пыл. Но… не чувствует он Шамсию по-настоящему родной, единственной, без чего не может быть доверия. А если между супругами нет глубоких, доверительных отношений, то нет и самой супружеской, семейной жизни. Что странно, так это то, что Шамсия, кажется, нисколько не переживает по поводу охлаждения их отношений. Возможно, она просто не подаёт виду, хотя внутри у неё всё кипит?

Вскоре Мустафа стал замечать, что молодая жена едва скрывала свою радость и оживление всякий раз, когда он снова собирался в дальнюю дорогу по своим торговым делам. Лицо её светлело, походка становилась лёгкой, движения – быстрыми. В её разговорах, обращении с детьми или мужем в эти минуты ощущалась какая-то неприятная, тревожная таинственность. Мустафа не мог понять причин такого изменения в поведении жены, и это очень беспокоило его. Но сегодня он, кажется, понял жену, когда она всплакнула, вспоминая первого мужа, сгинувшего на войне. Ему даже стало легче на душе. Разве это грех – горевать по ушедшим в мир иной близким людям, особенно если эти люди были тебе любимым мужем или любимой женой?

Мустафа сам знал такие минуты, когда сердце его вдруг пронзала боль воспоминаний о безвременно ушедшей Магинур.

Сыновья подрастали и улетали из родного гнезда… Гумерхан с Гусманом воюют в Красной Армии. Дай-то Аллах, чтобы живыми вернулись домой. Хальфетдин, ушедший в армию вместе с сыновьями Мустафы, вскоре вернулся, вернее, дезертировал. Об этом ему по секрету сказала мать паренька – старуха Таифе. Но никто не знал, где прячется этот ловкий беглец. Впрочем, в любом случае, нанять его заново не представлялось возможным: всюду шныряли военные отряды. К счастью, подрастает Ахметсафа, ему уже четырнадцать лет, и он превращается в настоящего джигита и надёжного помощника. Среднего роста, широкоплечий, с пронзительным взглядом чёрных глаз, Ахметсафа взвалил на себя почти всю работу в хозяйстве. Во всяком случае, во время посевных работ Мустафа благодаря сыну особо не напрягался…

Почти сразу по окончании сева к Мустафе пришёл Давли бай – ещё один представитель славного рода Давлетъяровых, вернее, одного из самых сильных его ответвлений. Давли бай готовился выехать в казахские степи, откуда хотел пригнать гурт скота. Ему нужен был помощник, и он пришёл просить за Ахметсафу, четырнадцатилетнего сына Мустафы.

«Народ мне все пороги пообивал, работу испрашивая, – начал Давли бай. – Сам знаешь, народу работа нужна, особенно в нынешнее смутное время. Только теперь не очень-то берут на работу подёнщиков. Время, говорю, непонятное…»

– М-да… – покачал головой Мустафа. – Времена расплывчатые. Приходится вертеться, как белка в колесе… Да толку мало… Недавно я тоже в казахской стороне побывал, да не особенно удачно…