Бывал в «Пале-Рояль» мрачный писатель Леонид Андреев. Здесь останавливался поэтичный писатель Иван Бунин. И учитель Бунина, немилый ему как драматург пьющий писатель Антон Чехов, тоже в своё время облюбовал гостиницу на Пушкинской.

Местные постояльцы-символисты, критик Аким Волынский и публицист Пётр Перцев, водку не уважали – зато уважали приходивших к ним в гости философа Василия Розанова и поэта Валерия Брюсова. Разговоры о таинственной Каббале, мудром Ницше и Прекрасной даме велись на трезвую голову. И всё же Волынскому случилось опьянеть – от любви к рыжеволосой поэтессе Зинаиде Гиппиус, жене ещё одного их приятеля, историка Дмитрия Мережковского. Аким даже завёл с нею роман.

Кто-то из талантливых посетителей «Пале-Рояль» сочинил стишок всё про тот же памятник Александру Третьему:

Частушка мгновенно ушла в народ, авторство снова осталось тайной.

За литераторами к баронессе Таубе потянулись актёры. Нынешние жильцы передавали друг другу истории о том, как лет пятнадцать назад в доме надолго обосновался неутомимый самец императорских театров, знаменитый Мамонт Дальский – дворянин, бежавший из дому с актёрами и сменивший скушную родовую фамилию Неелов на звучный псевдоним. В перерывах между гастролями Мамонт без устали кутил здесь со множеством почитателей и бессчётными поклонницами. Блестящий трагик, шальной красавец со взрывным темпераментом, самозабвенный игрок – он оказывал покровительство молодым талантам.

Рассказывали, как однажды за Мамонтом Дальским в «Пале-Рояль» приехал студент, присланный устроителями концерт-бала в Благородном собрании. Кумир обнаружился изумительно пьяным в окружении распалённых, едва одетых дам. Ни малейшего желания отрабатывать гонорар он не изъявил. Студент готов был разрыдаться, но тут Дальский произнёс своим проникновенным, богатым голосом:

– Не отчаивайтесь, юноша, я вместо себя приятеля пошлю. Отличный певец! Да где же он?.. Федька!

На зов явился худой долговязый молодой человек с прозрачными глазами – из тех, кого Дальский подкармливал. Прозвучала команда: живо надеть фрак и съездить, спеть что-нибудь в концерте. Отказать благодетелю начинающий певец Федька не посмел.

Много позже великий русский драматический артист и великий русский бас со смехом вспоминали эту поездку. Василий Качалов переживал, что вместо долгожданного Дальского он везёт в Благородное собрание безвестного дебютанта. А Фёдор Шаляпин, которого Дальский пестовал в «Пале-Рояль» целых два года, мучился тем, что фрак на нём – с чужого плеча, и непонятно, как быть с аккомпанементом…

В таком овеянном театральными и литературными легендами месте остановились Бурлюк с Маяковским.

Здешняя центральная лестница пользовалась особенной любовью обитателей: ступени сделали пологими, чтобы в подпитии подниматься было не слишком затруднительно.

Добравшись до своего этажа, футуристы прошли длиннейшим коридором со множеством дверей и оказались в своей комнате. Маяковский по всегдашнему обыкновению первым делом тщательно вымыл руки. Бурлюк уже нетерпеливо ждал и, как только ванная освободилась, с криком нырнул под струи холодного душа: прогулка по жаре с неутомимым юным другом измотала его вконец.

Затем оба, позволив себе из одежды только расстёгнутые брюки, прилегли отдохнуть. Посвежевший богатырь занял кровать в алькове, а Маяковский, которому по молодости достался продавленный диван, продолжал допытываться:

– Так почему вы до сих пор не издали моей книжки?

– А кто вас купит, Владим Владимыч? Нашим всем – подарить придётся, а больше вас и не знает никто. Пушкина купят, «Пиквикский клуб» купят, вас – не купят. А денег у Давида Бурлюка пока что меньше, чем в Государственном банке.

Маяковский прикусил губу. Чутьё у Давида было на зависть, он всё время организовывал концерты, выставки, диспуты, кого-то издавал – и не только из любви к искусству. Каждое предприятие Бурлюка приносило известный доход, который позволял, например, ежедневно выдавать Володе по полтиннику.

– Может, я книжку от руки нарисую? – снова подал голос Маяковский. – Всю целиком, с текстами, с иллюстрациями… Тогда наборщикам не надо будет платить. И просто на гектографе размножим.

– Тоже денег стоит, – резонно заметил Бурлюк и повернулся на бок, чтобы видеть Маяковского здоровым глазом. – Вот Гучков – помните историю с письмами? Сделал на гектографе, а мог бы и в типографию отдать! Весь тираж мигом разлетелся, я себе экземплярчик едва добыл…

Действительно, зимой председатель Государственной думы Александр Иванович Гучков издал брошюры, которые тут же ушли нарасхват. Он опубликовал несколько писем императрицы, каким-то образом попавших в его руки. Александра Фёдоровна обращалась к Распутину – простому мужику, которого привечали при дворе. Письма её содержали очевидные двусмысленности и вызвали в обществе настоящий скандал.

– Гектограф для того нужен, чтобы все видели почерк, – сказал Маяковский, который по своему подпольному и тюремному опыту немного разбирался в криминалистике. – Чтобы понятно было, что письма и вправду её рукой написаны.

– Да я не об этом, – отмахнулся Бурлюк. – Известно вам, кто такой Распутин?

– Чёрт его знает. Святой старец. Колдун какой-то из Сибири, и вроде с императрицей у него шуры-муры…

– Вот! – Бурлюк приподнялся на кровати. – Вы не знаете, кто такой Распутин. И никто ничего толком не знает: кто такой, чем занимается? Чумазый крестьянин из Тмутаракани! Плужок… Но сама – Сама! – шлёт ему письма, и эти письма читают в Москве, в Питере… везде! И все говорят о нём и о ней, и снова о нём, и снова… А теперь представьте, что этот Распутин стал бы вдруг кубо-футуристом и начал писать стихи. Тиражи можете вообразить?

– То есть Распутина вы хотите издавать, а меня нет.

На стуле рядом с диваном лежала манерно-узкая бежевая пачка папирос «Нарзан» и коробка спичек. Маяковский вытащил папиросу, продул мундштук и закурил.

– Сколько стоят ваши папиросы? – спросил Бурлюк.

– Шесть копеек десять штук.

– Интересное дело! У вас денег нет, и вы курите «Нарзан», а у меня деньги есть, но на те же шесть копеек я беру двадцать штук московского «Дуката»! Где справедливость, Владим Владимыч? И не трясите пепел, прошу вас, вот же блюдце…

Бурлюк прошлёпал босыми ногами до стола и поставил на стул возле Маяковского блюдце, которым они пользовались вместо пепельницы.

– Зря сердитесь, – сказал он.

– Я не сержусь, – буркнул Маяковский. Когда он нервничал, жевал картон мундштука.

– Сердитесь. Но вы послушайте, послушайте.

Бурлюк уселся обратно на кровать и продолжал:

– Вы – гениальный поэт. Я всем это говорю. И вы уж не подводите меня, пишите гениальные стихи! Только писать и публиковаться – две большие разницы. Писать можно сколько угодно. Но издавать книгу только для того, чтобы потешить ваше самолюбие, – извините, слишком большая роскошь. Надо как минимум окупить тираж. Муза может жить на чердаке… или у друзей в гостинице «Пале-Рояль», но ей надо что-то кушать. Хотя бы иногда. Опять же, папиросы покупать…

– Не надо попрекать меня папиросами! И при чём здесь Распутин?

– Да ведь он делает ровно то, что вы должны делать! Неграмотный крестьянин приезжает в Петербург чёрт-те откуда и создаёт себе имя из ничего! А вы приехали из Москвы – и лежите здесь, как кувалда, и ноете, что вас не издают! И в голове один футбол.

Маяковский резко сел, вдавил окурок в блюдце и свирепо уставился на Бурлюка, сжав кулаки.

– Я вас попрошу, Давид Давидович…

– Вот, – довольно ухмыльнулся Бурлюк, – другое дело. Теперь я снова вижу Владимира Маяковского. Понимаете, Распутин очень верно всё рассчитал. Его же никто не вёл под белы руки! Сам растолкал всех локтями, подошёл нахально к трону в лаптях своих, и стоит среди господ раззолоченных, семечки на паркет лузгает, в носу ковыряет и навозом пахнет.