Глава кабинета министров говорил правду. Англию очень устраивали успехи стратегического партнёра и новые союзники на Балканах. Франция с удовольствием зарабатывала на займе, немедленно выданном Болгарии, и радовалась притоку капиталов стран-союзниц на французскую биржу. Правда, Париж при этом втихую заигрывал с австрийцами, следуя британской мудрости – не складывать все яйца в одну корзину.

– Я бы не спешил праздновать, Владимир Николаевич. – Император устало помассировал глаза. – Сказано ведь в Евангелии от Луки: «От всякого, кому дано много, много и потребуется; и кому много вверено, с того больше взыщут». Соглашение болгар и сербов не для мира создавалось. Оно рождено войною – и рождено для войны. Судите сами. Если Болгария защищает Сербию от Австрии – она ничего не выигрывает. Зато договор ускоряет нападение на Турцию. А для нас это ещё один шаг к большой войне в Европе…

Война всегда начинается задолго до первых выстрелов. Военные только начали подготовку, а в олимпийском Стокгольме уже воевали спортсмены. Весной двенадцатого года силами мерялись команды из почти трёх десятков стран. Рядом с нейтральными Нидерландами и Швейцарией выступали воюющие друг с другом Италия и Турция. В схватке сошлись страны Антанты – Англия, Россия и Франция, их новые союзники – Сербия и Греция, и общие противники – Германия, Австрия и Венгрия.

Две с половиной тысячи атлетов готовы были на всё ради победы. Но за пределами стадионов делились опытом и спортивными хитростями, обменивались визитами и сувенирами, договаривались о встречах после Игр.

Впервые в Стокгольме провели олимпийский конкурс искусств, где состязались архитекторы, художники, скульпторы, музыканты и поэты. Впервые здесь опробовали последние новинки техники – фотофиниш и электронные часы…

…а в Берлине, Петербурге, Вене и Лондоне внимание уделяли совсем другим новинкам. Очень удобно оказалось держать связь с войсками по радио. Итальянские пилоты придумали облетать вражеский фронт для разведки позиций. Тридцать пять их аэропланов стали первой в мире военной авиацией и опробовали на турках прицельное бомбометание.

Химики сообщали об успешных опытах с боевыми отравляющими веществами – парами хлора и горчичным газом. Инженеры гордились вооружёнными бронированными автомобилями. Механики увеличивали скорострельность пулемётов. Карандашные фабрики учились выпускать патроны. Военные художники заново рисовали карты, уточнённые по направлениям вероятных ударов. Военные архитекторы мудрили над новыми укреплениями…

Фитиль войны был уже подожжён. И чем дольше он тлел, тем быстрее таяли сомнения: кто, с кем и против кого взорвёт европейскую пороховую бочку под названием Балканы. Предлог роли уже не играл.

В конце весны тысяча девятьсот двенадцатого года во время Пятой Олимпиады началась Первая мировая война.

Её официальное объявление стало всего лишь вопросом времени.

Один за другим грохотали по рельсам вагоны трамваев – красно-белые, с большими окнами, сияющие медными поручнями и ручками. В обе стороны Невского проспекта катили вереницы экипажей, тарахтели моторы, плыли людские толпы…

– Здесь веселее, чем у нас на Тверской, – признал Маяковский, шагая рядом с Бурлюком.

Хорошенькая миниатюрная брюнетка гордо вскинула носик и прошла мимо. Маяковский схватился за фонарный столб и крутанулся, провожая девушку нахальным взглядом. Она посмотрела через плечо и залилась румянцем.

– Однако и манеры у вас, Владим Владимыч, – с укоризной произнёс Бурлюк. – Нет бы подойти, представиться, покалякать по-французски…

– Я бы покалякал, конечно, – усмехнулся Маяковский, – да только французский мой хромает.

– Хромает?! Нет, не хромает ваш французский – ему ноги оторвало напрочь… Вот позовёт сейчас эта барышня городового, и пожалуйте, голубчик, в кутузку!

– Легко! Я за женщин сидел уже. И не в кутузке какой-нибудь вшивой, а в Бутырской тюрьме.

В голосе Маяковского звучала гордость.

– Вот как? – удивился Бурлюк. – Сидели за женщин?! Я считал вас политическим.

– Удачно совместил то и другое. Устроили с товарищами побег из Новинской. Ушли тринадцать каторжанок, а меня взяли. Слышал бы сейчас Хлебников про тринадцать – наверное, тоже какую-нибудь закономерность вывел бы… через четыреста лет…

– И каково это – сидеть?

– Не хотел, скандалил. А с малолетки какой спрос? Переводили из части в часть. Кончилось Бутыркой. Одиночка номер сто три.

– Одиночка?! Ого… Наверное, с тоски повеситься можно.

– Не скажите. Я же до тех пор толком не читал ничего. Так, в учебники в гимназии заглядывал. По ревборьбе товарищи кое-что подбрасывали. А тут – беллетристика. Оказалось, чертовски много всякого люди пишут! И хорошо пишут! Бальмонт, Андрей Белый…

– Символисты зацепили – вас?! Чем же, позвольте спросить?

– Новизной. Вроде образы не мои, и не про мою жизнь, но хорошо! Тогда в первый раз и попробовал писать. Хотелось так же хорошо, но про другое.

– Вы раньше не рассказывали. Конспирация? Почитайте!

– Да ни к чему. Ходульные были стишки и ревплаксивые.

– Владим Владимыч, не ломайтесь. Что за кокетство? В конце концов, я вам как мать…

Маяковский сымпровизировал:

– В конце концов, я вам как мать, и я имею право знать…

– Вот именно! Читайте, читайте!

– Ладно… – Маяковский вскинул голову и начал, нарочито подвывая:

– Да, – почесал в затылке Бурлюк, – и много вы такого… настрочили?

– Прóпасть. Целую тетрадку. Спасибо надзирателям – отобрали при выходе… Ну, и классиков глотал, конечно. Байрона, Шекспира, Льва Толстого. «Анну Каренину» не дочитал. Ночью вызвали – это называлось с вещами по городу. Так и не знаю, чем у них с Вронским история кончилась.

– Ничем хорошим не кончилась. А с вещами по городу вас куда отправили?

– Выпустили. Приятель отца отхлопотал. Он замначальника «Крестов» тогда был. Тюрьма здесь, в Питере, такая. Я вышел – и думаю: те, кого прочёл, – так называемые великие. Но до чего ж нетрудно писать лучше!

– Это ещё Козьма Прутков говорил: Я поэт, поэт даровитый! Я в этом убедился, читая других: если они поэты, то и я тоже!

– Не знаю я вашего Пруткова. Знаю только, что правильное отношение к миру у меня уже сейчас есть, а опыта нет. Где неучу взять опыт? Школа нужна, а меня из гимназии вышибли, из училища Строгановского – тоже… На воле понял: если партийную работу продолжать, надо переходить в нелегалы. Но тогда неучем и останусь. Буду всю жизнь револьверы прятать и переписывать в листовки чужие мысли из умных книжек, которые товарищи дают. А если прочитанное из меня вытряхнуть, что останется? Марксистский метод, и всё.

– То есть поняли, что лучше Белого пока не напишете?

– Не напишу. В небеса запустил ананасом – весело так не напишу никогда. Только сотни томительных дней… Решил учиться, чтобы делать социалистическое искусство. А с ревборьбой прервался…

– До чего же язык у вас ужасный, Владим Владимыч! Сами себя послушайте: ревборьба, замначальника, ревплаксивый… скажите ещё – нацменьшинства и жэдэвокзал… Слова-убожества! Калеки! Инвалиды, как ваш французский.

– Это язык улицы!

– Это – язык насекомых! Маленьких безмозглых насекомых! Вы хотите потрясать устои? Вас тошнит от красивенького? Понимаю! Вам хочется антиэстетики? Пожалуйста, вот Саша Чёрный: