И второе письмо также последовало в корзину.
— Ладно, Терентий, я, пожалуй, пройдусь, а ты приберись тут покамест, — Сергей рассеянно оглянулся и, не замечая доброго взгляда старого моряка, решительно шагнул за порог.
У парадного крыльца столкнулся нос к носу с ширококостной, толстомясой Аглаей Тихоновной. Вдова купца Завынкина тащила с рынка гуся. Не доверяя прислуге, она предпочитала все покупки совершать сама, что давало ей лишний повод брюзжать на всех и вся.
В тесном парадном, ставшем еще теснее, когда в него ввалилась вдова с гусем, безжизненно свисающим из огромной корзины, Нарышкин не имел пути к отступлению и принужден был выслушать все упреки, которые разъяренная, как весенняя медведица, Аглая обрушила на вихрастую голову своего постояльца.
Наконец, с трудом разминувшись с купчихой, наобещав ей в самом скором времени расплатиться полностью за квартиру, Нарышкин выстрелил из подъезда, как пробка из бутылки шипучего вина.
На улице зажмурился, до того ярким после темного парадного показалось весеннее Петербургское солнце. Пахнуло дымом, копотью, нагретой землей и тушеной капустой — неизменным блюдом здешних обывателей. Мещанская пестрела вывесками до самых крыш. Солнце высвечивало на позолоте объявлений, оповещающих о нахождении здесь всевозможных лавок: мелочных, кондитерских, табачных; тут же попадались вывески модисток, чулочников, цирюльников, повивальных бабок и каких-то опытных кремлевских красильщиков, которые «…недурно раскрасят стены алфрескою, декатируют и еще много чево в малярном деле разумеют…»
Рядом, над заведением цирюльника красовалось: «Здесь бреем стрижом и отворяем крови». Чуть поодаль виднелся красочный щит, на котором был изображен чрезвычайно толстый запорожский казак со свекольными щеками и люлькой в надменно ухмыляющихся губах. Под рисунком вилась затейливая надпись: «Домашняя табачная мануфактура отставнова унтера-офицера Перетятько». Напротив, над лавкой, торгующей детскими деревянными игрушками, была нахлобучена вывеска, неизменно улучшавшая настроение Сергея. Неровным, валким, колючим шрифтом, имитирующим готику, там было выведено: «Detskoe proizwodstwo. Столяр Осип Штумпф — иностранец из Вильно».
Сергей прошелся по улице и, чтобы восстановить пошатнувшееся душевное равновесие, заглянул в недорогой трактир, где в тумане от пригорелых блинов проворно бегали половые и дули копеечный чай извозчики.
Нарышкин заказал водки с селедкою и сел у раскрытого окна, чтобы не дышать блинным перегаром.
Окликнул через окно разносчика газет, купил «Северную пчелу», и, подливая себе водку из надтреснутого графина, принялся читать объявления театров и зрелищ.
Балаган Лемоша обещал сцены в современном роде: терзание Панталона, разрыв Пьеро на две части, превращение бочек в чертей, а также всевозможные фокусы в исполнении русского человека из Германии Карла Ивановича фон Штюка.
Панорама и косморама на Невском проспекте в доме Косиновского, наискось Английского магазина, предлагала посмотреть виды Константинополя, штурм и взятие Варшавы, смерть Наполеона, внутренность церкви св. Петра в Риме…
При упоминании о Константинополе Нарышкин закрыл глаза и представил залитый южным солнцем, утыканный минаретами город, по которому бродили похожие на коконы прелестные одалиски в парандже, а свирепого вида усатые янычары в красных шароварах день и ночь точили о каменные ступени мечетей свои кривые зазубренные ятаганы. Они курили кальян, пили крепкий черный кофе, а в перерывах между этими занятиями сажали на кол христианских невольников.
Нарышкин вздохнул, хлебнул водки и продолжил чтение.
В Александровском театре давали народный водевиль в одном действии: «Филатка и Мирошка — соперники, или четыре жениха и одна невеста»; в Михайловском — «Тридцать лет, или жизнь игрока. Драма в трех сутках», в Большом шла некая комическая опера: «Навуходоносор-царь, или Вавилонские проказы».
Нарышкин зевнул, повертел газету и наткнулся на сообщение о том, что «его императорское величество объявляет высочайшее благоволение с награждением орденом св. Анны 1 степени…» какому-то действительному статскому советнику Мордищеву. К объявлению прилагался гравированный портрет героя, вполне оправдывающего, судя по всему, свою фамилию.
— Что ж, Мордищеву повезло, — философски заключил Нарышкин, доел селедку и вытер руки о счастливого обладателя ордена св. Анны.
Расплатившись, он вышел вон из душного трактира. Неспешно прогуливаясь, как бы окутавшись легким облаком винных паров, Сергей как-то незаметно для самого себя вышел к Невскому.
Толпа вокруг сгустилась, загрохотали по мостовой многочисленные экипажи, замелькали сюртуки, цилиндры, эполеты, бакенбарды, дорогие женские шляпки.
Нарышкин отметил, что все встреченные им барышни оказывались прехорошенькими, и это обстоятельство подействовало на него благотворно. Настроение его заметно улучшалось. Он даже хотел зайти в ту самую панораму и космораму, где представляли виды Константинополя. Благо заведение находилось тут же неподалеку, и совсем было уже пошел, однако вспомнил, что «цена за вход самая сходная — по рублю с персоны, а с детей по полтине». Тратить рубль на Константинополь Нарышкин не стал, да и не очень-то хотелось увидеть вожделенный город глазами какого-нибудь мазурика, недоучившегося в Академии художеств. Взвесив все хорошенько, он предпочел поворотить на Мойку и окунуться в недорогое полуподвальное штофное заведение, наполненное галдящими мастеровыми. Из заведения Сергей вышел не совсем твердой походкой. В сгустившемся над ним алкогольном тумане контуры предметов стали терять четкие очертания. Пару раз он споткнулся о выбоины в мостовой и один раз о будочника, который скучал возле своего полосатого черно-белого скворечника. Служивый открыл было рот, набрал воздуха, чтобы выбраниться, но, оглядев крепкую фигуру Нарышкина, передумал и стал смотреть куда-то поверх протянувшихся вдоль набережной фасадов… Вскоре ноги нетвердой походкой сами привели Сергея к Демутовой гостинице.
— Зайти что ли, забрать у Трещинского свой секстант? — подумал он. — Хотя, с другой стороны, Левушка мог бы сам прислать его вместе со своим дурацким письмом… Странно… и зачем это он морочил мне голову россказнями про царские книжки?
Нарышкин помедлил, с минуту потоптался на тротуаре, но затем вспомнил про настоянную на смородиновом листу водку и решительно шагнул внутрь.
Однако там его ждало легкое разочарование. Выяснилось, что «его высокоблагородие» отъехал в неизвестном направлении… На все вопросы метрдотель только разводил руками:
— Спешно съехали-с. Куда не сказывали-с, адреса оставить не изволили-с… Впрочем, погодите, сударь. Не Вы ли будете Сергей Валерианович Нарышкин? — служитель нырнул под стойку и вынул оттуда знакомый увесистый пакет. Сергей удовлетворенно икнул.
— Вот, Вам велено передать!
…Уже совсем стемнело, когда Нарышкин добрел-таки к себе на Мещанскую, исследовав по пути еще пару питейных заведений. Совсем уже подходя к дому Завынкина петляющей неверной походкой и взглянув на утыканное звездами небо, Нарышкин неожиданно для себя самого решил произвести обсервацию. Он разорвал пакет, извлек секстант и принялся обозревать вселенную, вертя прибор перед мутными глазами, заглядывая сквозь него на звезды, которые теперь более всего напоминали почему-то выпуклые шляпки обойных гвоздей. Это сравнение показалось Нарышкину вполне поэтичным и, довольный метафорой, он принялся было сочинять эклозу, но дальше строк
«В бархат неба вбиты звезды,
Словно золотые гвозди…»
дело почему-то не пошло.
Внезапно тишину отходившей ко сну Мещанской прорезал истошный женский крик:
— Убивают! Помогите! Караул!
На противоположной стороне улицы, против мастерской реставратора битой посуды, похоже, действительно кого-то били.
Из темного клубка человеческих тел выскочила тонкая женская фигурка и подбежала к Нарышкину, схватила его за рукав. Запричитала:
