Две последующие недели, занятые подготовкой к спектаклю, для компании Нарышкина пролетели, как один день. Сергей даже не подозревал, какое обременительное и хлопотное дело он затеял. Все началось с распределения ролей. Если кандидатура Катерины на роль императрицы Варении даже не обсуждалась, то с остальными персонажами пьесы начались сложности. В ранг императора возвели дядьку Терентия, но тот, узнав, что тирану полагается быть гладко выбритым по византийской моде, наотрез отказался сбривать свою бороду, да и текст роли был для него слишком велик и непонятен, не говоря уж о том, какого труда стоило заучивать его. Выспренний монолог императора Клавдия, начинавшийся почему-то словами:

Терентий комкал и жестоко перевирал. На слове «Каракаллы» он непременно спотыкался и заправлял туда лишний слог. Получалось у него «Каракаккалы», что выглядело не совсем благозвучно. Кроме того, император, который собирался сделать свой народ «благондравным», особенного доверия не вызывал.

Когда выяснилось, что вся пьеса написана в стихах, Нарышкин проявил уважение к титаническому труду Антона-Аскольда, однако же, не лишенный сам дара к рифмоплетству, довольно критически отнесся к некоторым местам эпоса г-на Репкина. Особенно его возмутило место из наставления Передокла своему черному рабу Фобию:

— Это не речь благородного мужа, это пособие для начинающего живодера, — оказывал Сергей Аскольду.

Автор упирался и отстаивал свою точку зрения общим падением византийских нравов, где и благородный, на первый взгляд, муж на деле мог оказаться полнейшей скотиной.

В одном из монологов императора Нарышкин усмотрел признаки плагиата:

— Что это еще за «кровавые мальчики»? — возмутился Сергей. — Я где-то слышал уже эту фразу! Рубинов, ты у кого этот текст состриг?

— Что значит «состриг»? — закипал возмущенный автор. — Император тиранил и старых, и малых. Неудивительно, что некоторые стали ему мерещиться!

— Это что, те самые мальчики из хора кастратов? Он что, изверг, целый хор…того?..

— А что вы хотите, — оправдывал императора Антон-Аскольд. — Какие были нравы, империя-то почти разложилась!

— Нет, Аскольд, это уже слишком. Давай переписывай. Это я точно где-то читал, — настаивал Нарышкин. — Признайся, передернул у Шекспира?

Репкин с пеной у рта доказывал обратное. В конце концов, стороны сошлись на том, что переписывать сценарий времени нет, и поэтому решено было оставить все как есть, только немного подсократить текст в особо спорных местах и в целом урезать пьесу до двух актов. Аскольд заламывал в отчаянии руки, но Нарышкин был неумолим.

— Не потянем такой воз, и точка! Ты посмотри, какая у тебя кипа бумаг, и это все надо выучить? Не успеем! У нас же актеры грамоты не разумеют! Вымарывай половину!

Первым делом в корзину полетела массовка. Пришлось отказаться от возниц, факиров, копьеносцев — дорифоров, большей части рабов и танцовщиц. Последних, впрочем, Нарышкин хотел оставить, заявив, что с удовольствием предпочел бы любым монологам Рубинова добрую полковую мазурку. С леопардами тоже пришлось расстаться. В заезжем зверинце подобных тварей не оказалось. Были только волки, медведь, павлин, дикобраз, дряхлый лев, гиена и «презабавный зверь макак-шинпанзе который публике свою вторую личину кажет».

Затем Нарышкин жесткой рукой прошелся по монологам главных героев, убрал все несущественные места, вымарал из пьесы длинноты и описания, напрямую не связанные с основной линией сюжета. И хотя Антон-Аскольд был вне себя от такого отношения к своему детищу, получилось даже недурно. Пьеса, по выражению Нарышкина, «обрела нужный резон и романтическое местоположение». Покончив с текстом, вновь стали разбираться с действующими лицами. Терентия как не справившегося с ролью тирана Клавдия понизили в главные стражники и палачи. Заодно именно он должен был терзать непокорного раба Фобия. Дядька снова пытался закандрычиться, заявив, что «заплечных дел мастер ничуть не лучше императра с бабьим именем». Сажать «ефиопа» на кол он отказывался наотрез. Пришлось внести изменения в программу истязаний мятежного раба. Сошлись на паре дюжин линьков, которых Терентий, скрепя сердце, согласился всыпать чернокожему. В противном случае, Нарышкин, успевший-таки прочесть купленную в Москве книгу про пиратов, грозился протянуть дядьку под килем или заставить его «прогуляться по доске».

Степана назначили коварным стратопедархом Архилохом, («Архиолухом», как съязвил дядька Терентий). Благо текста у того почти не стало (с легкой руки Нарышкина), донос свой он строчил на папирусе, а умирать в страшных корчах от удара отравленным кинжалом у Степана получалось вполне похоже. Репетировать эти самые корчи он и начал сразу же, как за ним утвердили роль жреца. В результате такого серьезного знакомства с образом он намял себе бока, извалялся в пыли и до смерти надоел своими предсмертными воплями всей труппе.

— Батюшка, будет вам юродиком-то прикидываться! — отряхивая отца, серьезно сказала Катерина. — А то ведь, поди, в привычку войдет!

— А у него к юродству талан! — саркастически заметил Терентий. — Вона, как выше головы ноги таращит!

— Эпатантно! — согласился Аскольд. — В этом что-то есть!

Роль черного раба взял на себя Нарышкин, что сулило некоторые преимущества. Во-первых, он изменялся до полнейшей неузнаваемости, и наблюдать за зрительным залом в таком обличии ему было проще всего. Во-вторых, его не могли опознать и по голосу — в соответствии со сценарием раб был нем. И, в-третьих, Сергею не нужно было учить текст, а следовательно, он «развязывал себе голову» и в свободное от репетиций время мог заняться организационными вопросами, кои влетали уже в кругленькую сумму.

Прежде всего, нужно было позаботиться о костюмах. Роскошные византийские одеяния пошили в полуподвальной мастерской у расторопного еврея Шмулика. Жидок взял недорого из любви к искусству, но потребовал столько материи, как будто собирался обшивать целый легион.

Более всего этим обстоятельством возмущался Терентий.

— Парча, однако ж, кусается! Четырнадцать рублев аршин — виданное ли дело! Купчина просил по пятнадцати, ну дык я рублишку с каждого аршина у него оттяпал. Такой кровосос! Верно люди говорят: «Как купца не величай, все равно — пятак на чай!» Вот приспичило вам, сударь, из парчи! Небось, обошлись бы и сатином.

Нарышкин, увлекшийся постановкой, тут же поставил дядьку на место.

— Терентий, ты что же хочешь, чтобы у нас император в посконной одежонке по Константинополю расхаживал? Должна же быть хоть какая-то правда искусства. Сказано «из парчи» значит из парчи!

Сандалии «ромеям» смастерил вечно пьяный сапожник Федор из будки напротив гостиницы. Столь непривычная к его рукам, обувь вышла гораздо более античной, чем требовалось. Создавалась полная иллюзия того, что сандалии эти плелись на заре человечества существом, которое только что слезло с ветки и встало на задние лапы, а посему не успело ознакомиться с сапожным делом.